Но вот ведь запомнился день смерти Брежнева. Как запомнится потом день первой речи Горбачева. Андропов в памяти не задержится, останется лишь некоторое удивление преподавателем истории КПСС, который, вдруг разгорячившись, стал размахивать третьим номером журнала “Коммунист” за 1983 год, утверждая, что впервые видит следы самостоятельного мышления в статье первого лица в стране. Спустя годы я узнал, что статья готовилась группой спичрайтеров еще летом 1982-го для Брежнева…
Более чем четыре десятилетия с момента кончины генсека – очень большой срок. Оценки правления Леонида Ильича менялись. В последние годы социология фиксировала советизацию и сталинизацию общественного сознания. Уважение и симпатия к Сталину резко пошли вверх, и Брежнев стал сдавать позиции по сравнению с ним, но все равно почти половина населения стабильно считает его положительным персонажем истории.
Мифология застойного времени как периода мира и спокойствия спустя десятилетия перевесила тогдашние ощущения полного развала экономики, фатального технологического отставания, провала политики разрядки, идеологического идиотизма; перевесила даже память об ужасе молодых людей перед перспективой оказаться в Афганистане на бессмысленной войне и осознание тотального физиологического маразма и немощи Политбюро, глухой безысходности жизни “поколения дворников и сторожей”, всеобщей, абсолютно беспрецедентной алкоголизации населения.
Ни одна советская эпоха не порождала такого числа анекдотов, причем гомерически смешных. Гомерически смешной казалась и сама геронтократическая верхушка, которая была совсем не забавной в условиях цинического и безжалостного всевластия КГБ и дефицита самых элементарных товаров. Период “гонки на лафетах” выглядел как продолжающаяся агония брежневизма после Брежнева. А ведь сейчас нация уже забыла, с каким облегчением и восторгом воспринимался приход к власти сравнительного молодого Горбачева.
И тем не менее восемнадцать лет правления Брежнева – это не только его брови, постинсультная манера речи, иконостас на груди, двойное мышление почти всего населения, ирония по поводу стариков на Мавзолее и безнадега. Объективно получилось так, что это был период формирования городской цивилизации (городское население численно превысило сельское в первой половине 1960-х) и потребительской модели поведения формировавшегося среднего класса. Этот растущий слой людей, который уже узнавал себя в зеркале кинематографа, театра и литературы, внутренне был готов к приходу капитализма, но умел устраиваться и в той системе, где одни делали вид, что работают, а другие – что платят. Андропов пытался усмирить эту нарождающуюся капиталистическую природу, торговая мафия попала под раздачу и даже расстрел. Но остановить смену формации было невозможно. “Реформы” же Андропова, вопреки широко распространенной мифологии, были направлены не на то, чтобы дать дорогу новому, а чтобы спасти старое.
На период раннего Брежнева пришлась попытка экономической реформы в духе предоставления большей самостоятельности предприятиям, что вошло в противоречие с самой природой социализма, и попытка детанта, разрядки напряженности в отношениях с западным миром.
С одной стороны, Брежнев всегда ревновал к Косыгину и к реформе относился несколько скептически. С другой стороны, его взгляд на экономику в первый период правления (до неврологических проблем, изменивших его облик и стиль государственного менеджмента на рубеже 1974–1975 годов) отличался трезвостью. Доклад Брежнева на пленуме ЦК по экономике в декабре 1969-го был настолько критическим, что в “Правде” появилось только изложение речи, а не сама речь. Возможно, так он подводил неутешительные итоги косыгинской реформы, и в этом была политическая интрига. Но разговор и правда был серьезный, при том что, вообще говоря, речь шла о действительно успешной пятилетке – успешнее в истории СССР уже не бывало.