“Скажите, где можно увидеть старую Одессу?
– На кладбище”.
Михаил Жванецкий был последним мудрецом. Всесоюзным ребе, слушая которого, отводила душу вся страна.
Как и Владимир Высоцкий, не запрещенный, но полуподпольный. Владимир Высоцкий пел на неформальных концертах для элиты. И они слушали то, о чем запрещали думать самим себе. А в случае со Жванецким – гомерически хохотали над самими собой, над системой человеческих отношений, которую построили собственными руками. Над двойной жизнью и двойным мышлением.
Ниша Михаила Жванецкого – уникальна. Когда классик умер, пошлые массмедиа, воздавая должное покойному, называли его сатириком, чем-то вроде Задорнова или даже Петросяна.
При всем уважении к эстраде Михаил Михайлович не сатирик. Это воплощенное больное (от слова “боль”), ироничное самосознание огромной нации, вместе с которой он прошел все ее последние десятилетия. Неслучайно тома его собрания сочинений, опубликованные издательством “Время”, названы по этим временам, которые не выбирают: первый том – “Шестидесятые”, второй – “Семидесятые” и так далее.
Жванецкий – выдающийся писатель. Глубокий, мудрый, плодовитый, изобретший свой собственный язык, точнее, впитавший его там же, где и Олеша, Бабель, Ильф, – в Одессе. Чаще всего post mortem его сравнивали с Бабелем. Сравнение неточное: это совершенно разные писатели, выразившие разное время. И даже одесский язык у них разный. Хотя фраза Жванецкого иной раз так же афористична и отполирована, как афористичен и отполирован диалект “Одесских рассказов”. Скорее, то, что иногда прорывалось в набросках Жванецкого, похоже на “Записные книжки” Ильфа.
Есть хокку, а есть хохма, в значении “еврейская мудрость”. Одновременно нравоучительная и ироничная, где пафос снижается иронией. Это – один из жанров напитанного Одессой Михаила Михайловича.
Жванецкий – писатель-трагик, показывавший непроходимую безысходность советского абсурда. В том числе абсурда советского социолекта – деревянного казенного языка, которым пыталась изъясняться страна, из последних сил прикрывая рвущийся наружу поток языка неформального. Трагик, смеявшийся и над сегодняшним временем – не зло, а с мудрой горечью.
Тексты Жванецкого полны самокопания, недовольства собой, даже разочарования в себе, трагического ощущения мира. Чем старше он становился, тем более глубокими и философскими становились его хохмы. Прямо как в жестоком анекдоте о распятом после погрома на дверях синагоги раввине: “Ребе, вам не больно?” – “Да нет, только когда смеюсь”.
Михаила Жванецкого можно сравнить с Вуди Алленом, но не с его всем понятным кинематографом, а с его скетчами, смысл и ирония которых очевидны только американцам с восточного побережья, жившим тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад. В переводе эти тексты Аллена, в отличие от его пьес и сценариев, вызывают недоумение: в чем тут юмор, в чем контексты и подтексты? А представьте себе перевод на английский миниатюр Михаила Михайловича – это же в принципе невозможно, столько там слоев, тройных смыслов, игры слов, намеков, рассчитанных исключительно на советские рецепторы!
Жванецкий – (быто)писатель советского времени. Оно узнавало в его скетчах само себя. Комическое, внешне незлобивое описание реалий обманывало цензуру. А предрассудки общества забывались самим обществом, не слишком, вообще говоря, добрым: кто, умирая от смеха, вспоминал в то время о том, что миниатюра “Авас” написана евреем и на сцене ее представляют еще два еврея – Аркадий Райкин и Роман Карцев? Это были просто советские люди, демонстрировавшие смешное и абсурдное, вполне себе разрешенное.
Никто лучше Жванецкого не показал, как устроены советская экономика, образование и черный рынок: врач, который шьет костюмы (“Я врач”. – “Очень хорошо. Я тоже охранник, я знаю, что такое ОБХСС. Материал у меня с собой”); кладовщик, осчастливливающий снабженца (“ставь псису”); выпускник института, учившийся не тому (“Забудьте дедукцию-индукцию, давайте продукцию!”). Вероятно, этот жестокий приговор системе проходил по разряду критики отдельных недостатков, потому-то и всесоюзного ребе держали за честного советского сатирика, за киноальманах “Фитиль” на сцене.
Спивавшаяся страна, показанная Жванецким, комична и трагична. Выхода нет: “Жаль, что мы так и не услышали начальника транспортного цеха”, – а все хохочут и не могут остановиться. Безоглядность всеобщего запоя без раздумий о том, как и куда из него выходить.