Манн пишет о своем настороженном отношении к Германии. Той Германии, которая травила его, способствовала утрате “привычного уклада жизни, дома, страны, книг, памятных мест и имущества”, сопровождавшейся “постыдной кампанией отлучений и отречений”. И далее – о главном, о всеобщем конформизме, который привел к тому, что режим утвердил себя в Германии: “Если бы немецкая интеллигенция, если бы все люди с именами и мировыми именами – врачи, музыканты, педагоги, писатели, художники – единодушно выступили тогда против этого позора, если бы они объявили всеобщую забастовку, многое произошло бы не так, как произошло”. И далее: “Непозволительно, невозможно было заниматься «культурой» в Германии, покуда кругом творилось то, о чем мы знаем. Это означало приукрашивать деградацию, украшать преступление”. Эту мысль он повторит в одном из писем 1946 года – горе и стыд он испытывает по поводу “ужасного, бессердечного и безмозглого провала немецкой интеллигенции на экзамене, которому она подверглась в 1933 году”. Это из письма Гансу Блунку, председателю Имперской палаты по делам печати при Гитлере, за которого Манн отказался ходатайствовать перед оккупационными властями. Немецкая интеллигенция, продолжал писатель в письме этому коллаборационисту 22 июля 1946 года, “должна сделать много великого, чтобы это забылось”.
Аналогичным образом тогда рассуждала Ханна Арендт, которая после всего, что испытала в Германии, утратила веру в тот слой, который Манн назвал “немецкой интеллигенцией”. В интервью западногерманскому телевидению в 1964 году она вспоминала, как в национал-социалистической Германии вокруг нее – “в любом случае не под давлением террора” – образовался вакуум. Это был тот самый Gleichschaltung – добровольно-принудительное подчинение устанавливаемым сверху правилам. Арендт не считала возможным обвинять тех, кто приспосабливался из заботы “о своей жене и ребенке”: “Хуже всего то, что некоторые люди действительно верили в нацизм!” Веру в национал-социализм она потом простила своему бывшему возлюбленному Мартину Хайдеггеру, хотя в эссе 1946 года “Образ ада” назвала его среди тех, кто фабриковал действительность и снабжал нацистов “идеями и методами” (“Хайдеггер сделал нацизм респектабельным среди университетской элиты”), но не простила немецким интеллектуалам как таковым. А вот как происходило их приспособление и падение, превосходным образом на примере артистической среды показал сын Томаса Манна Клаус Манн в своем романе “Мефистофель”, который был написан еще в 1936 году.
…Манн продолжал в упомянутом письме 1945 года объясняться с коллегой фон Моло – он благодарен Штатам, стране, его приютившей: “…у меня подрастают внуки, говорящие по-английски”. Ему хочется довести труд своей жизни “в атмосфере могущества, разума, изобилия и мира”. Кроме того, “не скрываю, что боюсь немецких руин – каменных и человеческих”.
И в то же время: “Довольно разговоров о конце немецкой истории! Германия неравнозначна тому короткому и мрачному эпизоду, который носит имя Гитлера… Пусть Германия вытравит из себя спесь и ненависть, и ее полюбят”. В этом же письме весьма точно и прозорливо Манн предрекает характер послевоенного восстановления западного мира – наступление эры глобализации с “уменьшением роли политических границ”. Он верил, что Германия способна вписаться в этот процесс. И, в сущности, не прогадал. Хотя разочарования на этом не закончились.
Европейская Германия
Март 1947-го. Снова его зовут в Германию, в Мюнхен. Он пишет письмо младшему брату Виктору, который в годы войны остался в Германии и работал советником по сельскому хозяйству в структурах вермахта. Старший брат выражает опасения в связи с возникающей в стране атмосферой, ссылаясь на мнение, согласно которому, приди Гитлер сейчас к власти, “60, а то и 80 % народа встретили бы его возгласами «ура»”. Неужели мне ходить по Мюнхену с охраной, спрашивает Томас у Виктора. “А что надо, что можно сказать немцам, если они чувствительны, как мимоза, исступлены, изранены, предельно раздражены?”
Это психологический диагноз, поставленный нации, которая должна нести коллективную ответственность, но совершенно не собирается этого делать. Манн пишет брату: “Немцы, в сущности, не хотят давать в обиду своей Третьей империи. Значит, говорить только о будущем! Но ведь оно покрыто сплошным мраком”.