Корни и почва
Если бы Хайдеггер жил в 1960–1970-е годы в СССР, в политике он бы примкнул к неформальной “русской партии”, в прозе (и поэзии – ведь он писал стихи) – к “деревенщикам”, к кругу “Нашего современника” и “Молодой гвардии”. Если упростить его позицию, он был “почвенником”, только европейским, политически – предшественником нынешних “новых правых”, борцов за постпорядок.
Его подлинная историческая Европа ограничивалась идиллическими уголками Шварцвальда, ледяным воздухом гор, запахом елей, эхом от ударов топора дровосека. Изящные и неожиданно внятные хайдеггеровские миниатюры описывают, например, волшебство колокольного звона. И в этом нет, разумеется, ничего национал-социалистического: его немецкий романтизм был реакцией на приход буржуазной цивилизации, эпохи “отрыва от корней”. Нацизм как власть лишь придал политическое измерение даже не столько философии, сколько мироощущению Хайдеггера. От которого он, разумеется, не отказался и после войны, разве что “духовный национал-социализм” где-то растворился. В речи “Отрешенность”, произнесенной в его родном городе Месскирхе в 1955 году, Хайдеггер скажет: “Под угрозой находится сама укорененность (что можно переводить как “оседлость”, “стояние на почве”. – А. К.) современного человека”. Вот он и боролся всю жизнь с силами, отрывающими человека от его корней и почвы. То есть с современностью.
После выхода части “Черных тетрадей” влиятельное французское интеллектуальное издание Le Magazine Litteraire в февральском номере 2017 года задало своим авторам вопрос: “Что делать с Хайдеггером?” А что делать с Карлом Шмиттом, ведущим правоведом национал-социалистических времен? А как относиться к тому, что цитаты из идеолога русского фашизма и в то же время исследователя Гегеля Ивана Ильина обильно проникали в речи президента России?
Наверное, имеет смысл оставить Хайдеггера философии. Одновременно изучить на его примере, из какого сора может вырасти (а может при определенных обстоятельствах и не вырасти) крайне правая идеология. Попутно вспомнить, что прерывистая история его любви к Ханне Арендт (антисемита к еврейке) стоит где-то между Тристаном и Изольдой и Абеляром и Элоизой.
Швамбрания Орхана Памука
Памук – из тех писателей, о ком я собирал вырезки из западных журналов. И вот – журнальная публикация “Черной книги” в “Иностранной литературе”, в девятом номере за 1999-й. Это было какое-то особое письмо, за ним слышался голос рассказчика за кофе в чашечке с турецким узором и настолько вязкой гущей, что по ней и гадать-то нет смысла. Роман был полон запахов и звуков. И шелеста газет. Тогда они еще не были уходящей натурой, а оставались важной частью материального мира. Вставная новелла под видом статьи одного из героев книги “Когда расступились воды Босфора” и вовсе показалась мне музыкальным шедевром. Нобелевка, которую Памук получил в 2006 году, – редкий случай совпадения вкусов, когда выбором лауреата были довольны самые разные люди. Я покупал и читал его “Снег” и “Стамбул” по-английски еще до того, как появлялись русские переводы.
Кто из нас в детстве не придумывал свои собственные воображаемые страны, свои Швамбрании – со специфической историей, культурой, королями и военачальниками и обязательно с подробной картой. Вместе с детством эта разновидность государственного и исторического строительства заканчивается. Однако некоторые писатели оставляют себе такую привилегию. К ним относятся и Джонатан Свифт, и Орхан Памук. Роман “Чумные ночи” и есть такая Швамбрания. Воображаемая островная страна, которая вполне могла существовать, чья история и, конечно же, географическая карта вплетены в большую историю XX века.
Памук признавался, что любит подобную игру: именно она и называется fiction. Но он певец деталей, фанатик подробностей, которые должны смотреться гиперреалистично, и потому его вымышленные истории выглядят как подлинные, а в своих исторических (или условно исторических) романах писатель часто опирается на настоящие документы и свидетельства. И тогда непонятно, кто кому подражает: источник замысла, документ или старинное произведение малоизвестного автора – Памуку или Памук – источнику замысла. Иной раз романы нобелевского лауреата напоминают книги Умберто Эко, переплавившего медиевистику в прозу.