Нобелевский лауреат, как и положено писателю, “весь мир заставившему плакать над красой земли своей”, на своей же земле был и гоним. В 2005-м, за год до Нобелевки, Памук едва не угодил в тюрьму за “умаление турецкости” – нам ли не знать, как возникают столь странные архаичные обвинения. Он всегда позволял себе выступать в защиту курдов и свободно рассуждать о геноциде армян. Однако он же и пытался объяснить Европе, как именно стоит расшифровывать Турцию, увязшую между Западом и Востоком: “Я родом из страны, которая стучится в двери Европы, и поэтому мне известно, с какой легкостью вспыхивает негодование, вызванное чувством ущербности, и каких опасных размеров оно достигает”.
Притяжение и отторжение Европы понятно не только туркам, но и россиянам. И эти отношения любви-ненависти, близости-отторжения, восхищения-презрения – в том виде, в каком их описывал Памук в своей публицистике и речах на вручении премий, – очень похожи. В эссе “Политика и семейные застолья” писатель превращается в наблюдателя-социолога, который слушает разговоры обычных людей и пытается понять их фрустрации, связанные с образом Европы, желанной и недостижимой десятилетиями, а потому ненавидимой: “Раньше люди с надеждой говорили, как в будущем мы будем еще ближе к Европе, а сейчас они только и говорят о зле, которое исходит от нее, причем в таких выражениях, которые можно услышать только на городских окраинах”. В “Злости униженных” Памук рассказывает об одобрении самыми обычными, незлобивыми турками теракта 9/11: “– Орхан-бей, вы видели, как разбомбили Америку? – сказал он и злобно добавил: – Правильно сделали”. “Этот старик, – продолжал писатель, – вовсе не был исламистом; он работал садовником… Хотя позже он пожалел о своих словах… он был далеко не единственным, от кого я это слышал. И все же за проклятиями в адрес тех, кто погубил столько невинных жизней, следовало «но», а затем начиналась завуалированная либо открытая критика Америки как политического лидера”.
Памук пытается во всем этом разобраться, как пытался разобраться в устройстве архаичного мышления на примере политического исламизма в романе “Снег”.
Таким и должен быть выдающийся писатель – glocal, одновременно локальный и глобальный, влюбленный в свою страну, пытающийся понять ее пороки, предъявляющий ее миру и в то же время гражданин этого мира. Красоту Турции он показывает в каждом романе, в книге-эссе о Стамбуле и даже в альбоме фотографий, которые он делал со своего балкона с видом на Босфор: 8500 фото, запечатлевших изменяющуюся неизменяемость пейзажа.
Орхан Памук – писатель, находящийся ровно в середине мира между Западом и Востоком. Родившись в европеизированной семье, где отец поклонялся французской культуре, переводил Поля Валери и часто уезжал в Париж, чтобы увидеть в “Кафе де Флор” Сартра и Бовуар, Памук создал множество романов, чьи сюжеты всегда построены на дихотомии и переплетении Запада и Востока. В интервью для “Нувель обсерватер” в 2001 году (репортер застал Орхан-бея на острове Хейбелиада, дачном месте для коренных стамбульцев, за написанием романа “Снег”) Памук признавался, что он всегда пишет типично западный роман, “перемешанный со сказками исламской традиции”.
Не таков ли Стамбул – разбросанный по Европе и Азии, обреченный на эту двойственность своей историей и географией? Не такова ли сама Турция, привлеченная соблазнами европеизации и модернизации и неизменно отталкивающаяся от них?
Таков и остров Мингер, придуманный и описанный во всех подробностях в последнем романе Памука “Чумные ночи”, где право вести повествование автор передал воображаемой исследовательнице мингерской истории Мине Мингерли. Роман, в котором писатель со снисхождением и пониманием относится к слабостям человеческим и который заканчивается несколько комической сценой: пожилая Пакизе-султан, на несколько недель случайно оказавшаяся в молодости королевой Мингера и впоследствии изгнанная оттуда, выходит на балкон своего женевского дома с маленькой правнучкой-мингеркой и, поощряя лживый государственный миф, в котором она сама занимает абзац в учебнике истории, кричит вместе с ней: “Да здравствует Мингер! Да здравствуют мингерцы! Да здравствует Свобода!”
Его мужская правда
“Прощай, Коламбус”. Нежная, трогательная, молодая проза, извлеченная из сокровищницы букинистического магазина иностранной литературы на улице Качалова, магазина, утонувшего в потоках уходящего времени. Потом я пытался покупать все, что писал Рот, и эта проза была совсем не похожа на ту, первую. Она была, деликатно говоря, погрубее. Но человек не бывает только нежен и трогателен или только груб и отвратителен. Затем пошли переводы на русский и российские издания. Из западных журналов я продолжал вырезать статьи о Роте, как, впрочем, и о других писателях, – теперь эти страницы бессистемно лежат внутри его книг.