О демонтаже социализма, о свержении власти не думали и советские диссиденты, чья идентичность по-настоящему сформировалась после ареста в сентябре 1965-го Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Они требовали соблюдения советской Конституции, гласности процесса Синявского и Даниэля, других процессов, посыпавшихся как горох. Они не отрицали государственные институты, как их собратья во Франции или Германии, которых не устраивали любые легальные демократические процедуры, включая выборы.
Не боролись с советской властью и адвокаты, ставшие знаменитыми благодаря судам над диссидентами. Просто они имели смелость буквально толковать нормы советского уголовного закона. В том же 1968-м, еще до всяких событий, Борис Золотухин, один из самых блестящих московских адвокатов, позволил себе потребовать полного оправдания Александра Гинзбурга (составителя “Белой книги” о процессе Синявского и Даниэля), за что был исключен из партии и вышвырнут из адвокатуры – на два десятка лет. Его коллега, знаменитая Дина Каминская, в книге воспоминаний констатировала: пришло время, когда уже недостаточно было не участвовать в государственном политическом разбое, то есть просто молчать, – надо было подавать голос.
Что и сделала ее подзащитная Лариса Богораз, которая произнесла, возможно, самые главные слова в истории отечественного диссидентского и правозащитного движения – в последнем слове на процессе по делу семерых (на самом деле восьмерых – студентку Татьяну Баеву взрослым участникам демонстрации удалось “отмазать”), вышедших на Красную площадь 25 августа 1968-го в знак протеста против вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию: “Я люблю жизнь и ценю свободу, и я понимала, что рискую своей свободой, и не хотела бы ее потерять… Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать. Для меня промолчать – значило присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю. Промолчать – значило для меня солгать… Для меня мало было знать, что нет моего голоса «за», – для меня было важно, что не будет моего голоса «против»”.
Вот, собственно, и всё.
И это было совсем не похоже на западный протест. В тоталитарном государстве вышедшие на площадь знали, что пойдут прямиком в тюрьму, – в полном соответствии с учениями Ленина, Мао и прочих икон Парижа-1968. Западные протестующие тоже сталкивались с жестокостью полиции, но это уже тогда, когда протесты разворачивались в жанре бескомпромиссной уличной герильи.
Талантливая журналистка Ульрика Майнхоф, пока окончательно не радикализировалась и не занялась прямым и жестоким красным террором, объясняла в 1967-м в журнале konkret логику своих разногласий с властями Западной Германии и всего западного мира: “Таким образом, преступление – не напалмовые бомбы, сброшенные на женщин, детей и стариков, а протест против этого… Преступны не террор и пытки, применяемые частями особого назначения, но протест против этого”. Спустя год, в 1968-м, она поясняла: “Граница, разделяющая словесный протест и физическое сопротивление, была перейдена в демонстрациях протеста против покушения на Руди Дучке… шпрингеровские газеты лишь сжигали, теперь же была сделана попытка блокировать их доставку… Шутки кончились”.
Таким был путь от метания помидоров к коктейлям Молотова.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы между рассерженными людьми в Западной Европе и их восточноевропейскими собратьями совсем уж не было ничего общего. Литературовед Дональд Рейфилд писал, что, когда молодые немецкие туристы в Праге кричали: “Вива Дубчек!”, чешская молодежь дружно отвечала: “Руди Дучке”.
Бумеранг 1968-го
Танки в Праге стали признаком и символом не силы, а слабости. Чешский диссидент из пьесы Тома Стоппарда “Рок-н-ролл” объяснял: “…просто наши соседи волнуются, как бы их собственные рабы не взбунтовались, если увидят, что нам все сошло с рук”. Точно так же сегодняшние российские власти воспринимали все украинские Майданы, вместе взятые, и “Арабскую весну” – как инфекцию цветной революции.