Как замечал Борис Альтшулер, сын Льва Альтшулера, близко сотрудничавший с Сахаровым, Андрей Дмитриевич был прежде всего инженером-конструктором. Причем инженером-конструктором во всём – не только в физике, но и в социально-гуманитарной сфере. Его ключевые работы, включая “Размышления…” 1968 года, с которых началась опала, и Нобелевскую лекцию 1975 года “Мир. Прогресс. Права человека”, – это конструкция, проект, чертеж общества будущего. Один из текстов называется “Мир через полвека” – именно так выглядел горизонт мышления Сахарова. Как раз почти полвека назад он предсказал характер распространения и использования того, что мы называем интернетом. Как обозначил и наши сегодняшние проблемы с климатом – это он называл “биогигиеной”, без которой нормальное развитие, не в ущерб человечеству, оказалось бы невозможным. Сахаров, по сути, переворачивал общепризнанную пирамиду: сначала – гуманитарная сфера и гуманитарные вызовы, а экономика и государственная псевдорациональность – потом. В основании всего – права и свободы человека и гражданина, а затем уже все остальное.
В этой логике термоядерная война – не продолжение политики военными средствами, а метод всемирного самоубийства. Ликвидация интеллектуальной свободы, будучи инструментом сохранения диктаторами своей власти, по Сахарову, ведет к ментальной и моральной деградации и потому, по сути, тоже самоубийственна. Научно-технический прогресс сам по себе не приносит счастья, если сопровождается упадком и личной, и государственной морали.
Лукавый антисталинизм своего времени, прикрывавший бархатную ресталинизацию, Сахаров называл “взвешенной на весах кастовой целесообразности полуправдой”. Он настаивал на полном открытии архивов НКВД и “всенародном расследовании” преступлений государства сталинской эры. Ничего из этого не было сделано в последующие десятилетия – и уж тем более немыслимо в обстоятельствах сегодняшнего дня.
Многие называли сахаровский способ мыслить наивным и (или) утопическим, но, как выясняется, любое другое проективное мышление – псевдопрагматическое, экономически или милитаристски детерминированное, так называемое государственное, ведомое “национальными интересами”, не совпадающими с интересами обычных граждан, – к удовлетворительным результатам не приводит. Значит, именно теории Сахарова были прагматическими, но всегда что-то мешало или воспринимать их всерьез, или увидеть в них если не руководство к действию, то целеполагание. Хотя вожди продолжали читать его работы, может быть, видя в них высшую рациональность, при этом недопустимую, потому что она “подрывала основы”.
А значит, Сахарова, остававшегося при всех обстоятельствах самим собой, нужно было запретить. В правозащитниках и инженерах-проектировщиках идеальных конструкций всегда есть – и даже должно быть – что-то от городских сумасшедших. Но то, что дозволено придворным шутам, посмеивающимся над королями именно что в шутку, не позволено городским сумасшедшим, которые не шутят, а говорят правду в лоб и всерьез. И делают это назойливо.
После 1968 года Андрей Дмитриевич больше не пытался переделывать советских вождей и стал обращаться к тем, кто, по его определению, готов был слушать. То есть к городу и миру. Кто хотел услышать – слышал. Благо его “Размышления” разошлись двадцатимиллионным тиражом, а советская власть поставила на академике крест, когда они были опубликованы в “Нью-Йорк таймс”.
Был ли Сахаров советским человеком? Вел себя совсем не по-советски – то есть не приспосабливался и не обладал двойным сознанием. Под гимн не вставал не потому, что он советский, а потому, что сталинский. К правозащите приходил медленно и органическим путем: все началось с того, что Сахаров обнажил голову 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади во время молчаливого митинга с требованиями гласности процесса Синявского и Даниэля. Даже сексоты тогда не обратили на него внимания. Потому что он делал это для себя, не напоказ. Его труды антиавторитарны и антитоталитарны. Они – за человека, но против той системы, которая отбирала у него права. Идея конвергенции двух систем свидетельствовала о том, что Сахаров не считал социализм безнадежным. Но выбирал из него то, что могло способствовать сдерживанию того самого “упадка личной и государственной морали”.