Дело Кронида Любарского о распространении материалов, содержавших антисоветские клеветнические измышления в целях подрыва и ослабления советской власти, слушалось в октябре 1972 года в Ногинске на выездной сессии Московского областного суда. Понятно, что пытались судить подальше от Москвы, чтобы не слишком сильно резонировало. По воспоминаниям Андрея Сахарова, суд – “формально открытый – шел под замком!”. Причем в буквальном смысле – амбарным.
Но самым удивительным во всем процессе было последнее слово Кронида Любарского. Сухой и логичный ум выпускника мехмата позволил ему без жарких эмоциональных высказываний разрушить концепцию обвинения. Любарский доказал отсутствие у него антисоветского умысла и показал абсурдность самой статьи 70 Уголовного кодекса: “Информация – это хлеб научного работника… Составить свое независимое мнение можно, только владея информацией. Например, важно знать все обстоятельства прихода Сталина к власти, ибо уроки истории учат. Но нет книг на эту тему на прилавках магазинов – и вот я должен обратиться к Авторханову… А что вы можете предложить мне взамен?.. Вот оно, единственное решение проблемы самиздата – введение подлинной свободы печати”.
Кронид выступал полтора часа, выкладывая аргумент за аргументом. В полной тишине слушал суд, слушал прокурор, слушала отборная партийно-лояльная общественность из Черноголовки. Приговора ждали семь часов. И стало понятно почему: судья Макарова вместо пяти лет колонии и двух лет ссылки, на чем настаивал прокурор, приговорила Любарского к пяти годам без ссылки. Такое решение, очевидно, пришлось согласовывать.
Навыки публичного отстаивания своей позиции пригодились Крониду Аркадьевичу потом, когда он занимался правозащитой, законотворчеством и работал над целым сводом статей о праве и его нарушениях.
Портвейн на прощание
По большому счету, лишив Любарского свободы, страна потеряла талантливого астрофизика. Ведь Любарский работал в обсерваториях, в том числе в Ашхабадской, исследовал в экспедиции феномен Тунгусского метеорита, был участником программы изучения Марса. Зато благодаря советским компетентным органам страна приобрела одного из ведущих правозащитников, чья деятельность подготавливала демократизацию страны и гуманизацию ее законодательства. Не говоря уже о том, что выиграла журналистика – сначала эмигрантская, затем российская 1990-х годов.
При своей невероятной работоспособности Кронид Любарский был веселым и компанейским человеком, который любил свою семью, своих многочисленных домашних животных, своих друзей. Любил готовить, выпивать и закусывать, путешествовать. Серия статей “Путешествие с бутылкой” не очень вязалась с образом хлесткого и неуступчивого публициста, зато редколлегия “Нового времени” имела неизменную возможность убеждаться в точности тех живописных характеристик, которые Любарский давал разным экзотическим напиткам. Многим запомнилась большая и основательная статья о портвейне… Это утепляло образ несгибаемого диссидента.
В последние годы его имя стали забывать. Как, впрочем, и имена многих других людей, благодаря которым наша страна, пускай и на время, становилась лучше. Кронид Любарский, конечно, останется в Истории. Но это потом. А пока… Пока его статьи снова пугающе актуальны.
Легенда без номера
А вот неожиданный поворот: полка (и не одна) книг о советском хоккее (отчасти футболе), включая справочники, – отражение политической и социальной истории 1950-х, 1960-х и 1970-х. Спорт и спортивная журналистика, тем более представленные в книгах, сильно недооценены. Они показывали, как и чем на самом деле жило общество, какими были его структура и социальные лифты, какие у него были кумиры, опознавательные знаки, быт, наконец. А слова, словечки и словосочетания! И их носители: Николай Озеров, Котэ Махарадзе… “Такой хоккей нам не нужен!”, “Пока мяч в воздухе – коротко о составах”. Это же невозможно забыть – по крайней мере тому поколению, которое еще не сошло со сцены… На моих полках – серьезные западные исследования спорта. Моя собственная книга о хоккейной Суперсерии 1972 года “Холодная война на льду”. А старые справочники – это всё равно что старые журналы: полное погружение в исторический контекст и в собственную жизнь и память.