Я не стал уточнять, за что повесят Десэ - его кошки и девушки давно наводили меня на определенные мысли. То, что наш рассеянный граф все-таки смог воспользоваться результатами работы Десэ, вызывало у меня определенное злорадство. Никогда нельзя считать других наивнее или глупее себя.
Мы подошли к темному, покосившемуся дому. В окне теплился слабый одинокий огонек. Десэ ключом открыл дверь и пригласил меня войти. Он провел меня в маленькую, скудно освещенную комнату. Здесь стоял тяжелый и печально знакомый мне запах - чеснока и рвоты. На столе сгрудились склянки с какими-то снадобьями, а в углу, на скомканной постели, сидела горничная Мария. Платье ее было испачкано, лицо бледно, но дышала она ровно и ясные глаза ее сияли. Для недавно отравленной она выглядела великолепно.
- Вот эта кошка, - с кривой усмешкой Десэ указал на Марию, - взгляни, будет ли она жить?
Я приблизился к постели, взял руку девушки и потрогал пульс. Пульс был ровный.
- Здравствуйте, Мария, - поздоровался я со своей пациенткой, - Как вы себя чувствуете? Что-нибудь беспокоит?
- Нет, уже нет, - она слабо улыбнулась, - живот только болит. Вчера весь день тошнило, а сегодня уже все прошло.
Мария была бледна, лоб ее блестел от испарины и под глазами залегли черные тени, но в сравнении с Хедой - передо мной была здоровая женщина. Я расшнуровал ее платье и ощупал живот - печень была увеличена, но совсем немного. Одна рука Марии была перевязана - на сгибе локтя.
- Эта - не умрет? - почти утвердительно спросил Десэ.
- Эта - нет, - с той же интонацией отвечал и я, - Что у нее с рукой? Что за повязка?
Десэ молча взял со стола железный стилет для инъекции и показал мне.
- И что ты вводил ей через эту штуку? Антидот при отравлении?
- Угадал. Я впрыскивал ей митридат. Не смотри на меня так - не тот митридат, что льют на култышки после ампутации.
- Ты чудовище, Десэ, - я повернулся к Марии, - Оно того стоило? Его сиятельство дал вам вольную?
- Дал. И могла ли я выбирать - стоило оно того или нет? - ясные глаза смотрели на меня сурово. Я никогда этого не пойму - девушка, образованная, умная, развитая, была у графа на положении рабыни, и он отдал ее своему слуге, как кошку, чтобы ставить опыты. И, получив по закону свободу, - стала ли она свободной, здесь, в этом ужасном жилище Десэ?
- Хотите пойти со мной? - спросил я Марию, - Вы сейчас встанете с постели, я возьму вас за руку, и мы уйдем.
Десэ расхохотался, как гиена.
- И вернемся - обратно? - уточнила Мария, - В дом графа?
- Нет, просто уйдем. Граф рассчитает меня, и мы уедем - в Ригу, а потом и ко мне домой, в Амстердам, - в тот миг я сам верил в то, что говорил. А Десэ смеялся, глядя на нас. Возможно, он знал, что ответит мне Мария.
- Простите, Бартоло, но я останусь здесь, с господином Десэ. Он хоть и чуть не убил меня - но потом же все-таки спас. И он дворянин, и он богат, а вы, Бартоло, бедный жидовский лекарь, уж простите меня.
- Ваша больная не умрет, - сказал я, обращаясь к Десэ, - Если вы, конечно, не продолжите давать ей яды. Пусть пьет побольше воды и ест овсяную кашу - у нее раздражен желудок. Никакого вина, ничего жареного. У нее увеличена печень - необходима диета. А теперь позвольте мне откланяться.
- Я провожу тебя, доктор, - Десэ вышел из комнаты и распахнул дверь на улицу - сквозь тяжелый запах рвоты и смерти повеяло ночной свежестью.
- Мечтатель ты, Бартоло, - мы возвращались темными дворами, и Десэ вел меня под руку. Он ничуть не злился на меня за мое выступление, напротив, это его весьма позабавило.
- Да, я дурак, - отвечал я горько, - Поверил, что возможна свобода воли.
- Вот она, твоя свобода воли. Кушай, не обляпайся. Дура всегда выберет дворянина с деньгами, хоть трави ее ядом. Если бы Красавчик признал ее ребенка, она и от него бы никуда не ушла. Так и осталась бы крепостною.
- Разве это был его ребенок? - в изумлении спросил я, - Разве не твой?
- С чего мой-то? - удивился Десэ, - Я на чужое добро не покушаюсь. У Машки был свой хозяин, при чем здесь вообще я? Начнем с того, что это было бы незаконно. Я дворянин, я уважаю законы, даже самые идиотские.
Я ничего не говорил о старшем из Левенвольдов, но оттого лишь, что Гасси наезжал в столицу очень редко. Его дипломатические дела в Европе складывались не так хорошо, как хотелось бы. Он всю жизнь свою и будущее поставил на одну эту польскую карту - и теперь унизительно проигрывал. Польские оппоненты опережали его - шаг за шагом, и строку за строкой - перечеркивали дипломатическую его репутацию.
По приезде старший граф посещал с докладом господина фон Бюрена (как я понял, фон Бюрен, вопреки табели о рангах, исполнял обязанности канцлера, - так сказать, на общественных началах) и затем, на волне впечатлений, являлся к любимому брату. Кейтель имел возможность подслушивать и как-то поведал мне по секрету, что старший Левенвольд костерил на чем свет стоит незадавшегося канцлера и "давно бы подсыпал мерзавцу яду, если бы не опасался, что это откроется". Наш Красавчик отвечал брату иронично и мягко, так, словно был полностью на его стороне - но ни я, ни Кейтель не смогли бы с уверенностью ответить, чью сторону принял бы наш очаровательный наниматель в случае открытого конфликта.
Первая встреча двух братьев, которой довелось мне стать невольным свидетелем, произошла уже в конце лета, когда двор вернулся в столицу.
Мы с Десэ засиделись в лаборатории заполночь и граф, вместо того, чтобы выгнать нас и улечься спать, с чего-то принялся помогать Десэ - такое на него снизошло вдохновение. Я ковырялся в уголке со своим рвотным порошком и старался не обращать на них внимания - чтобы не попросили на выход. Рене, без краски на лице, с длинными волосами, спрятанными под сетку, сейчас ничуть не напоминал легкомысленного придворного пустоцвета. Я краем глаза следил за ним - пальцы его так и порхали над склянками, и этот человек явно знал, что делает. И прекрасно понимал, как работает перегонный куб. Десэ, сделавшись ведомым в их тандеме, принял эту смену ролей как нечто само собой разумеющееся. Я ожидал, что у алхимиков во время работы из реторт должен валить зловонный пар и жидкости в колбах делаться разноцветными, но ничего подобного не увидел. Странным было лишь то, что оба алхимика зачем-то обнюхивали пробирки с результатами своих трудов с каким-то поистине собачьим любопытством. И тут же я вспомнил, что Рене никогда не пользуется духами - от него разве что время от времени пахло духами его метресс - и начал догадываться, почему он не душится. Яды имеют свои неповторимые запахи, и Красавчику важно было сохранить свое обоняние.
На первом этаже раздались голоса, и громовой голос воззвал:
- Рене! Ты не спишь еще, мой мальчик?
И шаги загрохотали по лестнице. Рене побледнел, вылетел пулей из лаборатории и мгновенно задвинул за собой панель. На полу осталась лежать его домашняя туфля. Десэ тут же отставил реторту и деловито задул спиртовку и все свечи. Мы стояли в темноте, не смея пошевелиться. Плошка с рвотным порошком так и осталась в моей руке - я не успел поставить ее на стол, а теперь было уже поздно. Из-под неплотно прикрытой панели слабо пробивался тоненький лучик света. Вздохнул матрас под тяжестью тела, зашелестели покрывала - Рене забрался в свою постель. Скрипнули петли, вылетели задвижки из пазов - распахнулись двери спальни.
- Гасси! Я думал, ты уже на пути в Варшаву, - послышался сонный, капризный голос Рене.
- Я заехал проститься, - прозвучал хриплый, взволнованный голос старшего брата.
- Ты пьян, Гасси?
- С досады, Рене. Ничего, дорожный ветер развеет винный дух. Знал бы ты, как выбесил меня наш недоканцлер Бюрен! Как ты только выносишь его надменность и глупость, и эти претензии казаться умным? Он то повелевает, то словно извиняется - лакей на троне - и никак не возьмет верного тона, и я бешусь от него, а он цепенеет и мямлит...