- С чего ты взял, что я откажусь ему помочь? Клятва же! Гиппократа!
- Да хоть Демокрита. Я же вижу - ты злишься на него за бедную Хеду. Но Рене - хищник, и не знает иной морали. Он многое переломал в себе и от многого отказался, но жалеть крепостных - такому никто и никогда его не учил. Ты не заставишь волка есть траву, если только он не болен.
- А как же ты сам, Десэ? Тебе не было ее жаль?
- Я - Смерть, нет во мне жалости, - насмешливо и грустно признался Десэ. Он сидел, запустив длинные пальцы в белокурые спутанные волосы, красивый и страшный, его асимметричное лицо было как шаманская маска. Рот его кривился - то ли от выпитого, то ли в глумливой гримасе, в стеклянных глазах пеленой стояло безумие.
- Что же ты будешь делать в Британии? Найдешь себе там нового Красавчика? - спросил я его, и француз презрительно рассмеялся:
- Довольно с меня и этого, нашего. Нет, хватит. Куплю себе приватирский патент и буду плавать по морям - грабить корабли. Как тебе такая идея?
- А как же Мария?
- Что-нибудь придумаю. Будет ждать меня в порту - в каком-нибудь из притонов, - отмахнулся Десэ. Я понял, что Марии нет места в его дальнейших планах, и пожалел несчастную наивную девушку - что ж, зря она не пошла тогда со мною.
Я не видел больше Десэ после той беседы в трактире, и Мария исчезла вместе с ним - надеюсь, граф не обманул и дал ей вольную. Не стало в моей жизни Десэ - и камень упал с моей души, я словно выдохнул с облегчением.
Мне довелось свести знакомство с некоторыми другими столичными докторами, и общение с коллегами теперь значительно скрашивало мое одиночество. Наниматель мой утратил последний интерес к лаборатории, и я остался в ней безраздельным хозяином. Рене лишь изредка заходил, неслышно проскальзывал за моей спиной и грациозно снимал с полки склянку из серии "для восстановления волос" или "для мужской силы". Он по-прежнему говорил со мною, глядя в лицо и четко артикулируя, и я подумал, что Десэ ошибся, и граф по-прежнему думает, что я глухой. Ему и в голову не пришло бы подыгрывать мне - ведь и меня, и своих слуг, и даже самого Десэ Красавчик считал не совсем людьми.
Я всегда полагал, что ипохондрия заразна, как инфлюэнца или зевота. Зимой мне пришлось лишний раз в этом убедиться. У нашего графа был старый знакомый - вице-канцлер Хайнрих Остерман. Человек это был мудрый, почтенный, и с обязанностями канцлера справлялся, по слухам, куда с большим блеском, нежели фон Бюрен. Он был давним другом легкомысленного, непостоянного Рене и, насколько мог я судить, много лет они общались на равных, дополняя друг друга - одному не хватало рассудительности, а другому - легкости и блеска. Будучи наслышан об уме и талантах господина Остермана, я был весь в предвкушении, когда Красавчик по своей привычке "одолжил" меня ему - не терпелось взглянуть на светоч русской политики.
Светоч сгорбился в кресле, завернутый в плед, и похож был на жидовского банкира - в зеленых наглазниках и в кепке с козырьком и ушами. Из-под пледа выглядывало несколько грелок. Пахло от светоча упоительно - словно он, как Людовик, мылся дважды в жизни, при рождении и при крещении. Я попросил принести еще свечей - комната была освещена очень тускло - и спросил у пациента, что его беспокоит. Первым ответом был ревматизм, но затем посыпались недуги, неизвестные даже самым современным медицинским справочникам. Я запомнил какие-то нутряные килы, затворение паховых жил и сгустки внутренних соков. Возможно, так пациент попытался описать altum vena thrombosis.
Поверхностный осмотр дал мне понять - передо мной здоровый человек и глубокий ипохондрик. Слабости, головокружения и нутряные килы были плодом его богатого воображения. Я как можно тактичнее намекнул на необходимость гигиены и порекомендовал при ревматизме смазывать колени оподельдоком. Разочарованный необнаружением в себе нутряных кил, господин Остерман презрительно фыркнул, отказался мне платить и попросил передать моему графу, чтобы впредь таких болванов больше не присылал. Я подумал о том, что сему пациенту нужен доктор, надевающий на своих подопечных рубашки с длинными рукавами, а вовсе не рядовой хирург, но, наученный горьким опытом, промолчал и откланялся.
Красавчик очаровательно хохотал, когда я рассказывал о подробностях своего визита к вице-канцлеру. Но я как-то забыл о том, что ипохондрики способны транслировать свои зловредные убеждения окружающим. Не прошло и недели, и я услышал о нутряных килах и затворении паховых жил уже от своего прекрасного нанимателя. Частое общение Рене с господином Остерманом дало свои всходы - имея дурную привычку сидеть ногу на ногу, Рене уверовал, что при этом паховые жилы непременно затворятся. Что уж говорить о ежедневных приемах, ежевечерних танцах, всего этого вынужденного пребывания на ногах без возможности присесть - ведь все это было неизбежной частью службы гофмаршала - и неизбежно сулило графу какие-нибудь нутряные килы. Господин Остерман помимо ума и таланта обладал несомненным даром убеждения, и Рене тут же ему поверил. Вице-канцлер был его путеводной звездой, и Рене доверчиво внимал всему, что лилось ему в уши - столь непререкаем был этот авторитет. Для домашнего хирурга настали черные времена. Ипохондрия накрыла наш дом, как чума Венецию. Вслед за хозяином в нутряные килы уверовал Кейтель, а за ним и вся дворня. Я спустился в людскую и прочел лекцию на тему "Что такое altum vena thrombosis, и почему он вам не грозит", но не очень-то это помогло. На Рене и вовсе доводы не действовали - он уже видел себя на краю могилы. Я вооружился мазью, состоящей на львиную долю из пресловутого оподельдока - о, как я жалел, что не подмешал в нее жгучего перца! - и принялся ежевечернее растирать этой мазью своего патрона, действуя одновременно мягким убеждением.
- Ваше сиятельство, нельзя принимать на веру все, что говорит вам почтеннейший господин Остерман, - уговаривал я, - Господин этот злостный ипохондрик, он выдумывает болезни. Вспомните, как почтенный вице-канцлер внушил графу фон Бюрену, что неумеренное обжорство ведет к утрате мужской силы.
- И что? Эрик стал меньше жрать, и сделался строен, как грация, и ему так лучше. Хайни подшутил над ним - так ведь они ненавидят друг друга. А меня он по-отечески предостерег от грозящего недуга...
Я лишь бессильно разводил руками, вымазанными оподельдоком.
В один из таких вечеров, посвященных непримиримой борьбе с нутряными килами, Рене в кружевной рубашке валялся на постели, и я обреченно втирал мазь в его изящные ступни. На антресолях копошился и хихикал гарем, за стеной циклично играли "Сарабанду" Генделя - граф ее обожал. Я невольно позавидовал своему патрону - он устроил жизнь именно так, как сам того пожелал.
Внизу хлопнула дверь, по лестнице загрохотали шаги. Рене побледнел, вскочил с постели и накинул шлафрок. Шаги слышны были уже в покоях. "Сарабанда" затихла. Рене поднял брови и сделал рукой неопределенный истерический жест - и я поспешно отступил за шпалеры, не выпуская из рук банку с мазью. За шпалерами прятался стул с дырой для ночного горшка, и я смиренно уселся на этот стул - как можно тише. Только двое из всех знакомых имели обыкновение вот так являться к моему патрону - заполночь, минуя Кейтеля, с грохотом топоча по комнатам - и я гадал, который это из них.
- Здравствуй, Гасси! Дай мне обнять тебя. Ты неважно выглядишь, - послышался мягкий, ленивый голос Рене.
- Я был болен, Рене. Ехал в карете и гадал всю дорогу, не отравлен ли я. Вдруг наш с тобой недоканцлер подсуетился раньше...
- Что ты, Гасси, - и я услышал звук поцелуя, - будь ты отравлен, от тебя бы иначе пахло. Не печалься, ты не отравлен. Как дела в старушке-Европе?
- Моя миссия провалилась с треском, - голос его был спокоен, не один Рене умел носить непроницаемую маску, но я знал, что Гасси всю свою жизнь вложил в эту миссию, все поставил на эту карту, и вот жизнь его рухнула, кончилась - он проиграл ее, - Завтра я буду просить об отставке, сложу, наконец, с себя дипломатические вериги. И поселюсь в столице, со своей женщиной и со своим братом.