- Знаешь ли ты, друг мой Бартоло, чем приходится заниматься обер-гофмаршалу императорского двора? Злюка Гасси зовет меня бездельником и бездарностью, но неужели организовать императорский двор легче, чем свору лифляндских помещиков? Заставить слушаться себя весь этот выводок придворных животных, и следить, чтобы они чистили ногти, выводили вшей и не ржали в голос за спиною китайских посланников...Помимо организации приемов, встреч с послами, устройства дворцовых праздников, всех этих опер, балетных представлений, - Рене забавно картавил, произнося свою речь, и я догадался, что с такой вот нарочитой картавостью он и разговаривает на своей службе, - И помимо всего вот этого на мне лежит обустройство дворцовых фонтанов. А недавно пришлось устраивать фонтан из шампанского прямо посреди бальной залы... Бог мой, отчего мы бессильны, как герои итальянских опер моего концертмейстера Арайи? Мы стоим на сцене в наших красивых нарядах, богини и боги сходят к нам с небес и говорят с нами, и убивают нас - а мы можем всего лишь любить их. Или отказаться любить.
- Почему вы не приняли антидот, прежде чем ехать? Или хотя бы не взяли с собой? - спросил я, вклинившись в краткую паузу в его взволнованной речи.
- Что же я приму, если не знаю, чем буду отравлен? - удивился Рене, - Противоядие - это конструкция, которую следует собирать в лаборатории.
- Как вы определите, чем вы отравлены? - признаться, и испугался, что мой наниматель спятил.
- Не бойся, братец лис, - спокойно и весело произнес Рене, - я еще в юности перепробовал множество ядов, с подачи нашего друга Десэ, и знаю, каковы они на вкус. Тофаны не убивают сразу, но чтобы определить состав, нужно дать яду подействовать.
- Ради чего вы рискуете жизнью! - не выдержал я, - Ну назвал бы он вас этим словом, а вы бы его - еще как-нибудь. Вон посол Ягужинский живет, названный этим "содомитом" и горя не знает, и никого на дуэли не зовет.
- Наглец ты и дурак! - фыркнул Рене, - Пашка и есть настоящий содомит, а я - нет. Гасси не должен был так меня называть.
Я подумал - знает ли он русскую поговорку, ту, что про один раз?
- И потом, дело не в несчастном содомите, - грустно продолжил Рене, - Ты просто не все знаешь...
Мы давно выехали за город - карета тряслась по неровной проселочной дороге и наконец остановилась перед хлипким деревянным мостиком.
- Гасси еще нет, - криво усмехнулся Рене.
- Хоть бы не приехал, - понадеялся я и, как назло, на мостике возник силуэт всадника, словно вырезанный из черной бумаги на фоне ночного неба.
- Ты как всегда точен, Рене, - всадник спешился, привязал коня к перилам.
- Где твой доктор? - звонко спросил Рене.
- Он мне не нужен. Еще одна поправка к дуэльному кодексу.
- За неимением секундантов я предлагаю тебе примирение, - Рене легко выпрыгнул из кареты и направился ему навстречу. В одной руке он держал свой кубок, в другой - флягу с водой.
- Прелестная маска, малыш, - в голосе Гасси звучала насмешка, - Но помириться сейчас - значит поссориться завтра. Я и так больше не доверяю тебе...
- Мы можем воспользоваться шпагами, - предложил Рене, тоже не без сарказма.
- Уволь, я не людоед, - Гасси снял с пояса фляжку, меньше нашей раза в три, - Приступим, мой мальчик.
"Идиоты..." - я смотрел из кареты, как Рене льет воду в кубок, и братья одновременно снимают свои фамильные перстни и высыпают из них яд - Рене в кубок, а Гасси - в свою крошечную фляжку. "И для этого папа учил вас алхимии?" - вертелось в моей голове. Рене протянул брату кубок, взял у него фляжку и первым сделал глоток. Гасси осушил кубок, глядя поверх него на Рене горящими глазами, его волосы серебрились в свете луны и вились на ветру, как змеи Медузы Горгоны. Он отбросил пустой кубок, и Рене допил свою отраву и швырнул флягу под ноги, на обледеневший деревянный настил моста. Под маской не было видно, какое лицо у Рене, но он улыбался. Гасси же смотрел на него с отчаянием, как убийца смотрит на недавнюю жертву. Они протянули друг другу руки. Мне было жаль их обоих - они были так красивы сейчас, на этом жалком мосту, под тусклой луной, зачем они выдумали себе эту игру, блестящие кавалеры, не видевшие в жизни ничего страшнее перекрученных чулок? По крайней мере, я так о них думал.
Гасси отвязал коня и взлетел в седло. Топот копыт стих, Рене подошел к карете, залпом выпил всю воду из нашей уже фляги и произнес отрывисто:
- Не смотри на меня.
Я отвернулся. Спустя несколько минут Рене ввалился в карету, упал на скамью рядом со мной и хрипло крикнул кучеру:
- Гони домой! И быстрее!
Карета, подпрыгивая, понеслась по ухабистой дороге. Рене сидел, уронив голову на руки и, казалось, прислушивался к чему-то внутри себя. Я старался ему не мешать.
Дома Кейтель открыл нам - как будто так и надо - и тут же ушел к себе. В доме было тихо и темно, все слуги уже спали.
Когда мы поднялись в лабораторию, Рене очень быстро приготовил в пробирке какую-то взвесь и выпил ее, затем велел мне выйти. Я вышел в спальню и сел на край постели, с саквояжем на коленях.
- Бартоло, иди сюда и возьми стилет, - наконец призвал меня Рене. Я взял из саквояжа стилет, стерильный, прокипяченный мною накануне, и вошел в каморку.
- Наполни его вот этим, - Рене протянул мне колбу с еще теплым раствором. Он так и не снял свою маску, но безобразная шляпа валялась на полу. Волнистые волосы Рене растрепались и превратились в подобие гнезда. - Ты знаешь, что я боюсь боли и крови. Помни об этом, когда будешь колоть меня этим своим инструментом.
Я помнил - но это был только первый укол. А сколько их нам еще предстояло? Я помнил и о клятве Гиппократа, и об обещании, данном Десэ, и о том, что мой патрон - безжалостный бездельник, убивающий людей из любопытства. Я знал, что он такое. И я - хотел, чтобы он остался жить.
Я отнял стилет от его руки и перевязал место укола. И Рене снял наконец свою маску - лицо его было серого цвета, да что там - почти черного. Зрачки расширились, он дышал с трудом, на лбу и висках выступила испарина.
- А теперь - я буду умирать, братец лис, - севшим голосом неслышно проговорил Рене и откинулся на подушки. Глаза его запали, волосы на висках были влажными от пота.
Он и в самом деле умирал - когда взошло солнце, я задернул шторы - ему больно было смотреть на свет. У него отекали пальцы и лезли волосы, как шерсть у испуганной кошки. Он трижды вставал, чтобы приготовить противоядие - как я понял, каждый раз оно было разным - и у него не осталось живого места на руках от моих уколов. Нам дважды пришлось менять белье (представляю, как радовалась кастелянша), и в спальне стоял тяжелый смертный дух - как тогда, у Хеды. Я знал, что тофана не убивает сразу, но, приняв противоядие, Рене ускорил какие-то неведомые мне процессы, и то, что заняло бы несколько недель, уложилось в несколько часов.
- Стоит уже сейчас завесить чем-нибудь зеркало, - прошептал он почти неслышно, - на это невозможно смотреть...
И верно, от красоты его мало что осталось. Свет, сочившийся сквозь задернутые шторы, освещал его осунувшееся посеревшее лицо с синими, как у утопленника, губами.
- Тофана - это всегда очень грустно, - философски произнес Рене, - мы умираем в великой печали.
- Но кошка выжила, - возразил я.
- Дурак, это же разные яды, - слабо усмехнулся Рене, - а я, выходит, все-таки бездарность. Или нет? Проверь - не шатаются ли у меня зубы?
Я посмотрел - нет, хотя бы такого не было. Рене заметно повеселел:
- Тогда, братец лис, я не совсем бездарность. Увидишь, еще к полуночи все пройдет. Если я не отдам богу душу. О, как болит правый бок...
- Похоже, вы загубили печень.
- Будет, о чем потрещать с Хайни Остерманом, - Рене устроился в своих третьих за сегодня подушках. Его трагические глубокие глаза - ловушка для сердобольных фрейлин - засветились изнутри, как у кота.