Sono a terra,
ho pochi secondi per vivere
e non puoi andare via ora.
Perchè l'amore, come un proiettile invisibile mi ha abbattuto
e sto sanguinando,
e se te ne vai,
angeli furiosi ti riporteranno a me...
(Я повержен на землю,
И мне остались лишь секунды жизни,
И ты не можешь уйти сейчас.
Потому что любовь, как невидимая пуля,
подстрелила меня,
И я истекаю кровью
И если ты уйдешь,
Взбешенные ангелы вернут мне тебя)
Дива давилась фиоритурами, выпевала тоску свою и боль - по родине, по несбывшимся мечтам, по жестокому бестолковому Красавчику, который наобещал и все-таки не женился. Ария была переделанной кое-как с французского салонной балладой, прежде слышанной мною, еще в Риге.
E non posso alzarmi
da questo letto bagnato
magenta che hai fatto per me...
Che hai fatto per me...
- Мне не подняться уже с влажной от крови постели, которую ты расстелил для меня, - меланхолично, машинально перевел Кейтель.
- Не думал, что у этой арии такие мрачные слова, - удивился я, - я слышал, как дамы пели ее с мурлыканьем, под мандолину.
Внизу ударила дверь, и Кейтель отложил карты и поспешил к своим обязанностям. Он вернулся через минуту - я не успел даже погладить кошку:
- Бартоло, ты срочно нужен! - лицо у Кейтеля было "перевернутое", цитируя образную речь господина фон Бюрена.
Я спустился - наш граф полулежал на козетке, рубашка его была в крови, и к носу он прижимал кровавый кружевной платок, и в другой руке держал листок бумаги, тоже обрызганный кровью. Выглядело пугающе, но это была всего лишь кровь из носа. Я тут же отправил Кейтеля за льдом.
- Это все чепуха, правда? - с надеждой спросил Рене.
- Я не был бы таким оптимистом после ваших недавних художеств, - отвечал я сурово. Кейтель принес лед, и я сделал холодный компресс, - Смиритесь, ваше сиятельство - скорее всего, это одно из неизбежных последствий. И проживете вы теперь уже не так долго, как хотелось бы.
- Зато каждый день будет как последний, - Рене скомкал окровавленный лист и бросил комок на пол, - А Гасси все-таки умер. Мне написал управляющий нашим имением. Господин Карл Густав умер - в болезни и в великой печали. Это цитата, Бартоло, - Рене поддел носком золоченой туфельки бумажный комок. По лицу его текла вода - не слезы, таял лед из компресса. Рене никогда не плакал, оттого, наверное, что просто не умел.
- Мне очень жаль, примите мои соболезнования, - проговорил я.
- Кто это поет? Моя певица? Пусть спустится, я буду ужинать и слушать, - Рене улыбался под своим ледяным компрессом - я видел, как взлетели углы его губ, - Ты поужинаешь со мной, Бартоло?
- Прошу прощения, ваше сиятельство, но мне нездоровится, - отвечал я и не удержался, добавил, - Мне не подняться уже с влажной от крови постели, которую ты расстелил для меня...
- Ты понимаешь? - восхитился Рене, - Понимаешь то, что она сейчас пропела?
- Я просто знаю слова этой песни, - признался я, - разрешите, я все-таки вас оставлю.
В обеденном зале несмело, вполголоса заиграли музыканты.
Рене уезжал на похороны - в свое родовое лифляндское поместье. Золотой мотылек ненадолго превратился в бабочку-траурницу - с ног до головы облаченный в черное, черными были даже его чулки, перчатки и кружевная рубашка.
- Бартоло, забери из лаборатории все, что тебе по душе, - сказал он мне перед отъездом, - когда я вернусь, в этой комнатке уже будет стоять серебряная купель. Мне наскучило мыться в тазу, как бедному родственнику или Людовику Святому.
- Людовик Святой и вовсе не мылся, - напомнил я.
- А я о чем?
Мы стояли в кабинете - на том самом месте, где впервые встретились, и руки Рене лежали на спинке того самого кресла. Теперь он остался один, с ног до головы в черном, позади пустого кресла, и не понять было, печален он или радостен. Вечная белая маска его была - табула раса.
На пороге возник торжественный Кейтель:
- К вашему сиятельству граф фон Бюрен, обер-камергер императорского двора, кавалер ордена пресвятого...
- Прочь, скотина!
Кейтель успел отступить в сторону, и в комнату ворвался упитанный сиятельный демон - в парижском длинном плаще, с великолепной тростью, украшенной фамильным вороном графов фон Бюренов, и с растрепанным в клочья "катогэном".
- Это мой доктор, не прогоняй его, Эрик, - Рене кивнул в мою сторону.
- Пусть остается. Я слышал, он у тебя глух, как пень, - любезно позволил фон Бюрен, - Я только что узнал про Карла. Прими мои соболезнования.
- Соболезнования приняты, - Рене вышел из-за кресла и грациозно поклонился, - Извини, но я должен ехать. Мой дормез уже ждет под окнами.
- Я видел - он тоже весь черный. Мне правда жаль, Рене...
- Можно, я попрошу тебя об одной безделице? - Рене приблизился и привычным жестом убрал в "катогэн" выбившиеся стальные пряди, - Не называй меня больше этим моим детским именем. Считай, что Рене умер - как умер мой Гасси. В конце концов, мое имя имеет очень красивую полную форму.
- Рейнгольд, золото... - усмехнулся сиятельный кентавр, - и верно, красиво. Впрочем, я понял тебя. Рейнгольд. Надеюсь, что понял.
E non posso alzarmi,
Da questo letto cremisi bagnato
Che hai fatto per me...
- пропела дива на своих антресолях так старательно, отчетливо и сладко, что мы услышали, и фон Бюрен спросил с интересом:
- О чем поет твоя девушка?
- Мне не подняться с влажной от крови постели, - с удовольствием перевел Красавчик, играя черной своей перчаткой, и перстень с розовым камнем сиял на его руке, - с постели, которую ты расстелил для меня. Это просто песня, Эрик, не смотри на меня так. Просто такая песня.
Доктор открыл глаза - сорока сидела за окном по ту сторону стекла. Все исчезло однажды, рассыпалось без следа. Прекрасный, легкомысленный и жестокий Рене, беспечный смертник, улыбавшийся на эшафоте - что может быть веселее публичной казни, - он подготовил блистательный выход под занавес своего лучшего спектакля, а получил унизительное помилование. Красавчик Рене умер в бессрочной соликамской ссылке, так и не выучившись, впрочем, плакать. Дома на Мойке давно нет, разобран и заместо него выстроен новый. Нет в живых уже ни Кейтеля, ни прекрасной Натальи. Один фон Бюрен, говорят, живет и процветает - что ему сделается?
В спальню осторожно заглянула Тедерика:
- Вы не спите? К вам опять двое, и опять, судя по всему, дуэлянты. Молодой де Грие и фон Дитрих.
- Куда фон Дитриха-то несет, бедного сухоручку? - изумился доктор.
- Вот и скажите ему об этом - что он шпагой выроет себе могилу, - проворчала Тедерика, - Вам хотя бы удалось поспать?
- В какой-то мере, Рика, - ответил доктор, поднимаясь с постели, - я уже старый, мне не очень-то спится, даже после бессонной ночи.
- И впереди у вас еще одна такая ночь, и видит бог, не последняя, - напомнила Тедерика, - Господи, да это все - разве оно когда-нибудь кончится?
- Не раньше, чем Токио превратится в лес.
- Что вы сказали? - недоуменно переспросила Тедерика.
- Это кончится не раньше, чем Токио превратится в лес, - доктор нащупал под кроватью туфли, взял трость и спустился по лесенке в гостиную - навстречу новому дню.