Что же касается Карла-Густава Юнга, то его интерес к «гностической проблематике» представляется глубоко неслучайным: он был, прежде всего, психо- (т.е. душе-) аналитиком, и для него (как и для Василида, как будто нашедшего в нем родственную душу, которой можно преподать доктрину, утерянную среди современников Юнга) именно душа являлась источником знания. Именно в душе как в источнике гнозиса для Юнга заключалось высшее, провиденциальное оправдание психологии и психоанализа, а не просто «прикладное», как у двух его выдающихся коллег – З. Фрейда и В. Райха. К метафизике и космологии «гностицизма» Юнг обращался охотно и многократно: в таких своих книгах, как «Эон», «Символы превращения в мессе», «Попытка психологического обоснования догмата о Троице», маленькая главка (473) в фундаментальной «Психологии переноса» (о Христе-Антропосе), в «Психологии и алхимии» и совсем немного в «Личном и безличном, или коллективном бессознательном», «Духе Меркурии» и «Психологии и религии». Не забудем, что Юнг активно не то, чтобы сотрудничал, но общался с исследователями гнозиса, особенно с французским ученым-коптологом Жилем Киспелем (Gilles Quispell), сохранившим для нас восторженные отзывы о временах их общения. Кроме того, «первый» из найденных в Наг Хаммади в 1945 году свитков даже назывался «Кодексом Юнга» (это отдельная и длинная история, от обсуждения которой мы здесь воздержимся). Но интересно, что Юнг почти нигде в своих более поздних, чем «Наставления…», работах даже не ссылается на Василида и его учение (за исключением буквально пары строк в работе «Дух Меркурий»), т.е. складывается ощущение, что он сознательно «закрыл тему», получив Прямое Откровение, что могло произойти по двум причинам: или он чувствовал себя бессильным истолковать его, или своего рода чувство благоговения просто не позволяло ему облекать полученное свыше учение в собственные «дополнительные» слова и понятия.
Работа, передающая откровения Василида, парадоксальна. Мы сейчас это увидим, но не везде будем «указывать на это пальцем». Позже, как бы осмысляя ее парадоксальность, Юнг писал в «Символах превращения в мессе»:
«Парадокс – отличительная черта гностических текстов. Он лучше подходит для выражения непознаваемого, чем недвусмысленная ясность, которая срывает с тайны облекающий ее мрак неизвестности и выставляет чем-то уже познанным. Это род узурпации, ведущий человеческий интеллект к hybris, поскольку заставляет его воображать, будто одним актом познания он достиг обладания трансцендентальным таинством и «постиг» его. Поэтому парадокс соответствует более высокой ступени интеллекта и более верно отражает действительное положение вещей, не насилуя непознаваемое и не выставляя его как нечто познаваемое».
Добавим от себя, что схожая парадоксальность позже наблюдалась в чань\дзэн буддизме, так что античный гнозис (в т.ч. раннее христианство, обозванное ортодоксами «гностицизмом») не долго был уникален в этом отношении.
*
Семь наставлений мёртвым, что написал Василид из Александрии, - города, где Восток соприкасается с Западом.
Sermo I.
Мертвые возвратились из Иерусалима, где не нашли того, что искали…
Совершенно очевидно, что, поскольку повсюду в изучаемом тексте говорится о мертвых, но не о живых, то речь здесь идет о «Небесном Иерусалиме» библейской мифологии, о «граде небесном», контролируемом Яхве и его воинством, граде, который олицетворял для первых христиан неподлинный рай злого демиурга – Иалдабаофа, поэтому не приходится удивляться тому, что мертвые «не нашли того, что искали» в нем, т.е. чаемого ими Царствия Небесного. Кроме того, нетрудно увидеть, что на стадии перехода от заглавной части текста «Наставлений» к повествовательной даже вполне земная Александрия ставится, в духовном смысле, выше этого «небесного» Иерусалима, т.к. Александрия той эпохи была наполнена атмосферой невиданной в то время духовной свободы, где существовала еще не сожженная христианскими ортодоксами знаменитая Библиотека, где можно было встретить даже свободно проповедовавших буддийских и даосских монахов-проповедников, не говоря уж об огромном количестве «местных» и т.д. и т.п.
Ничто, по сути, то же, что полнота. Ничто – пусто и полно. Бесконечное и вечное не имеет свойств, ибо имеет все свойства. Ничто или полноту мы наречем Плеромой…
Здесь имеет место некая аналогия с буддийской концепцией высшего (в космолого-иерархическом, но не в ценностном смысле) духовного мира, (ошибочно отождествлявшегося тогда на Западе с Мокшей \ Нирваной), а именно, с шуньятой, т.е., дословно, «пустотой», однако, являющейся пустотой для чувств и чувственного мира, а вовсе не абсолютной пустотой, что представляется совершенно очевидным теперь, однако в 1915 году большинство ученых-востоковедов еще склонны были, по инерции XIX века, буквально понимать священные тексты Востока, зачастую пренебрегая даже компетентными комментариями. Исследователи «гностических» текстов, за исключением теософов школы Е.П. Блаватской, были редкими исключениями в этом печальном правиле, ввиду чего данный стих представляется актуальным для той эпохи.