Близился вечер. Верней, вечер по библиотечным меркам, когда засидевшиеся посетители покидали читальный зал, изразцовые печи отдавали последнее тепло и гардероб пустел. На самом же деле близилась ночь, тогда подкатывало особое ощущение, будто библиотечная тишина наполнялась едва слышным шепотом, наверху, в научном отделе, поскрипывали половицы, хотя библиотекарь Марк Борисович уже спустился вниз и попыхивал своей трубкой в канцелярии… Машенька со вздохом вернула на полку так и не востребованные книжки Майна Рида, и в этот момент в коридоре раздались торопливые, но легкие, будто танцующие, шаги, заскрипела дверь в абонементном отделе. Машенька крикнула из-за полки:
– Закрыто!
И густой глуховатый голос ответил:
– Говорили же, до одиннадцати!
– Ой, это вы! – Машенька сразу узнала, кто это, скорее, поняла. Поправив волосы, она, пожалуй, слишком поспешно выскочила к кафедре. – Я вам даже книжки отложила и уже убрала. Думала, не придете.
– Я человек трудящийся, – неопределенно ответил чернявый, оглядывая книжные полки. – Значит, можно взять на дом?
– Да, на неделю. Подождите, я принесу Майна Рида.
– Да что Майн Рид. Я эдак приближенно сказал. У вас вон сколько всего. – Чернявый, не торопясь, пустился вдоль полок. – Русская классика тоже подойдет. К примеру, Достоевский, – он снял с полки увесистый том в дерматиновом переплете, оглядел его зачем-то со всех сторон, как будто выбирал чемодан.
– Достоевским увлечены? – осторожно спросила Машенька.
– Да, Достоевского возьму. И покажите мне вашего Майна Рида.
Машенька принесла три книги, которые чернявый так же придирчиво осмотрел и выбрал, даже не открывая, самую толстую.
– Заполним формуляр? – робко спросила Машенька.
– Надо, так заполняйте.
Оказалось, что чернявого зовут Егор Степанович Воронцов. Фамилия показалась Машеньке чересчур благородной и как-то не лепилась с простыми именем-отчеством. Воронцов окончил ремесленное училище в Ленинграде и работал мастером в механосборочном цехе. Машенька обратила внимание на его руки: тонкокостные, такие, скорее, подошли бы художнику или музыканту, она тут же придумала про себя легенду, что Егор Степанович – внебрачный сын графа Воронцова. Хотя почему внебрачный, если носит фамилию Воронцов? Несуразица полнейшая получалась. А вдруг Егор Степанович – потомок обедневшей воронцовской ветви, вынужденный зарабатывать на жизнь тяжелым трудом?..
– Я по тонким сверлышкам мастер, – неожиданно сказал Егор Воронцов. – Такие еще не каждый выточить может.
– А разве у нас на заводе сверла вытачивают? Постойте, механосборочный – это там, где механизмы собирают, разве не так?
– Сообразительная вы, однако, барышня, – усмехнулся Воронцов. – Если бы наша промышленность еще тонкие сверла выпускать умела. А то ведь с палец толщиной. У меня товар штучный: монолитные цилиндрические сверла диаметром от 1 мм. Вам это интересно?
Машенька пожала плечами.
– А я знаю, почему вы спросили, – сказал Воронцов. – Верней, не вы спросили, а я сам сказал. Потому что вы на руки мои смотрели, вроде бы не мастеровые.
– Д-да, – Машенька невольно покраснела, как будто бы он заодно прочел и ее мысли о фамилии Воронцов.
– Вот я и объяснил, что работа у меня почти ювелирная. Медвежьей лапой такого сверла не выточишь…
Уже давно пора было закрыть отдел и уйти, но Машенька медлила, потому что опасалась уже осознанно, что вот сейчас она повернет в дверях ключ и Егор Воронцов отправится читать Достоевского, а ей придется возвращаться домой одной, брести сквозь тьму, подсвеченную редкими полуслепыми фонарями, и на всем протяжении пути только собаки будут сопровождать ее легкий шаг…
– Так вы говорите, живете на Бородинской, – спросил Воронцов, и Машенька внутренне вздрогнула: ведь она упомянула об этом вскользь еще на заводе. – Я провожу.
– Вам разве по пути? – Она спросила кокетливо, чтобы не выдать своего беспокойства.
– Вовсе нет, но сегодня почти да. Я в заводском общежитии живу.
– Вот так по пути! – Машенька фыркнула, снимая с вешалки пальтецо. Она представила себе это общежитие на задворках завода, в котором из мебели были одни нары, почти голые, без белья.
Потом, поворачивая ключ в дверях абонементного отдела, Машенька почему-то очень отчетливо ощущала мельчайшее движение внутри замка, потом раздался щелчок, и ей так подумалось, что вот же что-то такое щелкнуло, сомкнулось не в замке, а в ее жизни. Коридор, подсвеченный теперь только уличным фонарем, мотающимся на медной проволоке, протянутой от окна к сараю, показался неестественно долгим, и стертые половицы поскрипывали в такт их шагам. Машенька глядела на свои ботинки, и они представлялись ей отчего-то очень далекими, шагавшими как-то отдельно от нее. А она плыла по коридору вперед, подхваченная странной радостью, прораставшей в будущее, и клетчатый платок, еще несколько часов назад уродовавший ее, теперь совершенно ничего не значил. Сторожиха Дарья Семеновна, принимая у нее ключи, посмотрела на Егора Воронцова с подозрением и буркнула под нос вроде: заведывающий гнать велел после одиннадцати…
– Да еще только одиннадцать, Дарья Семеновна! А это читатель наш, из рабочих…
– Ага, давай, девка, план выполняй по рабочему классу…
Машенька прыснула вместе с Воронцовым.
– У меня в Питере бабка была вроде этой, – сказал Егор уже на крыльце, задрав воротник пальто. – Помирала – и то ворчала на всех, что помереть спокойно не дадут.
– Вы говорите, в Питере?
– Питерский я. Из Питера уехал в двадцать первом, здесь казалось повеселей. Заманили потом на этот завод, зарплату пообещали, а тут…
– Я думала, рабочим чуть погуще живется.
– Много ли мне надо. Потом, заработать не только на заводе можно…
Машенька наконец обратила внимание, что для рабочего Егор Воронцов довольно прилично одет. Серая кепочка, надвинутая на глаза, придавала ему таинственный и странно притягательный облик, хотя можно было вполне принять его за коммерсанта. Но неужели коммерсант будет читать Достоевского? А рабочий разве будет? Нет, гражданин Винокур и Достоевского в библиотеке заказывал, но быстро вернул и ничего, совершенно ничего не сказал по этому поводу, а ведь обычно делился суждениями, даже Анне Карениной сочувствовал: довели бабу, хотя я б от такого мужа тоже ушел, только и горазд удами своими трясти… А Машенька думала: вот, приходилось же раньше за стариков выходить, а до чего же противно, наверное, ай. У старцев шея как у ящерицы, взять того же Марка Борисовича. Человек содержательный, в естественных науках силен, а шея ну просто драконова… Машенька невольно поежилась.
– Ты замерзла?
Это его «ты» прозвучало внезапно, как хлопок пробки. Ты! Ты! Ты!
– Нет. Скажи еще раз.
– Что сказать? Ты замерзла?
– Нет. Скажи просто «ты».
– Ты удивительная барышня, Марья Сергеевна.
– Откуда ты знаешь, что Сергеевна? – Машенька остановилась и заглянула Егору прямо в лицо. Ей наконец захотелось удостовериться… в чем? Она и сама не знала. Козырек кепки бросал тень ему на лицо, но Машеньке почудилось, что Егор улыбается. Фонарь в самом конце Пушкинской улицы мотало под ветром, снег завертывало спиралью, выло и поддувало, плясало веретено наступающей зимы, ходило вверх-вниз, к земле – к небу, непроглядному за снегом и фонарем…