Дело не в том, что к Элеоноре плохо относились, нет, совсем не так, — ее кормили, одевали, а когда подошло время, ввели в общество на соответствующей церемонии в театре Сент-Чарлза. Бабушка сочла бы унизительным, если бы горожане поняли, что она относится к внучке как к наказанию на старости лет. Но Элеонора чувствовала ее отношение и очень рано научилась полагаться только на себя.
Было совершенно естественно, что брат воспринял смерть старухи как большое несчастье. Ибо она означала перемену его образа жизни — с ее смертью распались связи с теми, кто мог бы потворствовать его эгоизму и одобрять все его поступки. Он никак не мог примириться с мыслью, что придется расстаться с собственным образом, внушенным ему бабушкой, — образом этакого праздного повесы, вольного выбирать, куда идти и что делать, лишь благодаря своему рождению и положению в обществе. Он любил сестру, но ее предостережения и критика не производили на него никакого впечатления. Он не подчинялся ничьей воле, лишь своей собственной.
Обед задержали, потому что суп из стручков бамии долго не закипал. Не было времени подогреть хлеб, и поэтому сладкий крем плохо пропитал его. Эти недочеты тут же, немедленно и во всех деталях, были объявлены незамужними тетками, снимавшими спальню, ту самую, в которой ее мать и отец провели свои счастливые годы. Пенсионер, армейский капитан из Кентукки, ветеран войны с семенолами, никаких жалоб не высказал и съел все, что ему дали. Он спал внизу, в комнате, которая прежде служила медицинским кабинетом отца, поскольку старому вояке было трудно подниматься по лестнице на деревянной ноге, хотя и на это он никогда не жаловался.
Для того чтобы отвлечь внимание от других недостатков, которые тетки не перечислили, Элеонора перевела разговор на Уильяма Уокера.
— Я хорошо знал этого человека, — сказал капитан, откинувшись на спинку стула. — Это один из тех проклятых — простите меня, леди, — либералов. Никогда открыто не выступал против рабства в своей газете «Нью-Орлеанз крешент», а у него было что сказать по этому поводу. По-моему, доктор из него вышел получше, чем редактор газеты. Он осмотрел мою ногу — профите, леди, мой обрубок… Это было лет семь или восемь назад. Дал мне мазь для… Гм, ну ладно, не будем об этом, тем более за столом. Странный он коротышка. Помню, зимой и летом ходил в черной шляпе и пальто. Постоянно скорбел о своей любимой — рассказывал, что она была новоорлеанская красавица и умерла от желтой лихорадки. А вы не помните его, мисс Элеонора? Он иногда забегал к вашему отцу в ту самую комнату, в которой я сейчас живу. Они оба учились в каком-то университете в Германии. Я, помнится, видел, как вы помогали своему отцу. Вы были совсем малышкой, но не боялись ни крови, ни тяжелой работы, не то что эти сегодняшние дамочки. Клянусь, вас воспитали не белоручкой.
Обычно капитан произносил речи цветисто и бессвязно, но этому легко найти объяснение — большую часть из последних двадцати лет, с тех самых пор, как он потерял ногу, он сидел и наблюдал из окна за жизнью прохожих. У него был сын на востоке, в Вирджинии, который женился на дочери мелкопоместного дворянина и ударился в политику. Сын каждый месяц присылал ему деньги на жизнь, но ни разу — билет на пароход. С бабушкой Элеоноры капитан был чрезмерно галантен, он обходился с ней так, как было принято в старые времена.
— Я вспоминаю, кажется, того человека, едва ли он был намного старше, чем я сейчас.
— Ему тогда было двадцать три — двадцать четыре.
— Так что сейчас ему едва перевалило за тридцать.
— Видимо, у молодого человека достало характера, чтобы отправиться на завоевание мира… А старики ему мешают.
— А что вы думаете о его кампании в Центральной Америке?
— Вся эта болтовня о попранной демократии? Я был слишком долго рядом, чтобы верить этим разговорам. Попомните мое слово, здесь замешаны деньги. Война и деньги всегда рядом.
Если бы Жан-Поль сидел за столом, такое заявление, вне всякого сомнения, не осталось бы без ответа. Но его не было. Он появился гораздо позже, после того как старые пансионеры разбрелись по своим постелям.
Элеонора сидела в гостиной, пытаясь сосредоточиться на вышивке, которой она занималась при свете одинокой свечи, когда он вернулся. Жан-Поль прошел в гостиную, швырнул шляпу на диванчик и плюхнулся в кресло по другую сторону стола.
Элеонора не поднимала головы. Повисло долгое молчание, нарушаемое тихим шорохом ткани, протыкаемой иглой.
— Я вижу, ты вернулась цела и невредима.
— Да.
— А если бы что случилось, сама была бы виновата. Тебе нельзя было там появляться.
Элеонора ничего не ответила.
Жан-Поль щелчком смахнул комочек грязи, прилипший к бриджам.
— Ладно. Я понимаю, что должен был присмотреть за тобой. Извини. Но ты знаешь, было так глупо тебе явиться туда без сопровождающих. Ты хотя бы это понимаешь?
— Вполне.
— Надеюсь, ты не собираешься вести себя в таком же духе, когда я уеду?
— Думаю, в этом не будет необходимости, — сказала она, прямо посмотрев в глаза брату. Они оба прекрасно понимали, что она поступила так только ради него.
— Хорошо, я уверен, что кузен Бернард и дядя Наркисо позаботятся о тебе лучше, чем я.
Игла Элеоноры замерла.
— Кузен Бернард?
— Ты должна понять, что не можешь жить здесь одна. Кузен Бернард великодушно повторил свое предложение — пожить вместе, как это и было после смерти бабушки. Таким образом, ты не будешь чувствовать себя обузой. И ты сможешь быть весьма полезной в детской, которую он и его жена собираются устроить.