Вновь копать ей не пришлось, случилось неладное — потухла свеча… И сразу же (точно эта свеча и действительно давала какое-то тепло) навалился на нее сырой, до самого нутра пронзающий холод, никогда не испытывала она ничего похожего. Словно ледяными обручами сдавила ее набухшая платой рубаха.
Потом пришел страх. Сперва она подумала, что это от темноты; надо же было умудриться оставить наверху спички, подосадовала она. Только потом поняла: совсем другое, ощущение, будто ты заживо замурована в могильный склеп, — нот что приводит ее в оцепенение. Такое бывает иногда во сне, когда отлежишь руку: кажется, что ты затиснута во что-то узкое, точь-в-точь по тебе, — ни повернуться, ни рукой пошевелить; смертельно хочется повернуться, распрямиться, никак не лежится спокойно; и от этой невозможности вырваться начинаешь метаться, и задыхаться, и еще больше неистовствуешь и мечешься… Хотя было не так уж тесно, вполне можно даже сидеть, подземный этот ход куда шире тебя, но нее равно чувство сдавленности леденило ужасом кровь. Прочь, прочь отсюда! Она метнулась к выходу и, не рассчитав высоты галереи, ушиблась больно о дощатую обшивку…
…Она кормила их, почти неосознанно оттягивая момент, когда придется всем им спускаться в подкоп. После своего путешествия туда (об этом, понятно, никому не говорила) она
Она не могла без содрогания думать о предстоявшей работе. Но вида она не показывала, старалась ничем не обнаружить свою слабость: охотно отзывалась на любую шутку, успевала и сама подтрунить над кем-нибудь, но при этом — чуть не до слез жалея их и стыдясь этой своей жалости — ловила себя на том, что, в сущности, относится к ним по матерински; Как, должно быть, и всякой матери, ей хотелось всю ношу взвалить на себя, но что поделаешь — сыновья выросли, и уже не убережешь их от назначенного им дела.
3
Первым, по обыкновению, стал собираться Михайлов. Он натянул на ноги прочные сапоги, подвязал голенища ремешками под коленками, потом облачился в две рубахи (сурового полотна, грубые, они не так быстро впитывали влагу), нахлобучил на голову самодельную шапку из клеенки. Соня украдкой пощупала верхнюю рубаху, удостоверилась, что она сухая. Куда-то запропастился ремень; так и не нашли его, пришлось подпоясаться веревкой.
Пока Михайлов обряжался в рабочую одежду, шел разговор о том, будет ли сегодня хватать воздуха для свечи. Вчера весь вечер, допоздна, переделывали вентиляцию (потому непредвиденно и заночевал здесь Михайлов). Чтобы увеличить приток воздуха, железные трубы вывели через подвал в горницу, соединили с печной трубой; предполагали, что, быть может, вообще удастся теперь заменить свечку фонарем, а то со свечой — мука: чуть сделаешь резкое движение — тотчас чахнет и без того сиротский огонек.
Михайлов спустился в люк, за ним последовали Исаев, Баранников и Гартман — эти трое должны были вытягивать из галереи железные листы с землей. Гришу Гольденберга решили не занимать пока тяжелой работой: часа через два, когда будет установлена первая пара досок, он сменит Михайлова в роли землекопа. Гриша вызвался помочь Соне по хозяйству. Она обрадовалась, дел у нее и правда было сверх головы: прибрать в доме, печки истопить, наварить еды на весь день, да еще успеть на базар за провизией сходить — хоть разорвись.
Первым делом она занялась приготовлением обеда: чтобы плита не пустовала. Гриша же принялся по собственному почину мыть полы. Он ни минуты не молчал, все балагурил — насчет того, главным образом, какое счастье привалит какой-нибудь дурочке, когда она заполучит себе мужа в его лице: чистоту наводить умеет, даже и любит, сие занятие отлично успокаивает нервы.
— Подожди, — пригрозила она, — я еще стирать тебя приспособлю. Стирать и гладить.
— Да? — напустив на себя многозначительную серьезность, переспросил он. — Ты думаешь, мне только этого не хватает, чтобы стать идеальным мужем?
— Да, только этого.