Хотя флейта была лучше: когда отец играл на ней, у него не появлялось это странное, опустошённое выражение во взгляде. Он не пытался говорить с невидимыми собеседниками. И не забывал, как зовут Марту и маму.
До войны отец работал водителем, но после за руль редко садился. Неожиданно для всех устроился в местный театр, в оркестр. Подрабатывал, выступая с эстрадной группой «Гроздья рябины». Потом был тот случай, когда он набросился в ресторане на хамившего, пьяненького дядьку. Отложил флейту, сошёл со сцены и стал его бить, молча, страшно.
С тех пор он сменил много работ и много профессий, Марта все бы сейчас и не вспомнила. Были хорошие месяцы, а были похуже, но ничего по-настоящему плохого не случалось до тех пор, пока не умерла мама. После как-то всё пошло наперекосяк. Флейту отец в руки почти не брал, да и кувшин тоже; всё чаще Марта видела его злым, с затверделым, напрягшимся лицом и покрасневшими глазами. И Элиза, которая сперва Марте даже понравилась, стала раздражённой, всегда она была чем-то недовольна, всегда говорила подчёркнуто спокойным голосом, поучала, укоряла, командовала… И из тех двух людей, что вернулись вместо прежнего отца, постепенно пророс третий: замкнутый, угрюмый, во всём сомневающийся. Слабый, сдавшийся.
С другой стороны — он по-прежнему души не чаял в Марте и по-прежнему любил футбол, старые комедии, варёную кукурузу, песни Анри Лежуа. Он любил ездить на рыбалку со своим другом детства, Элоизом Гиппелем, которого все звали Элоиз Враль. И подшивки старых журналов — тоже времён своего детства — любил листать, а когда замечал надрыв, аккуратно заклеивал его папиросной бумагой.
«Дура ты, — говорил Марте Чистюля, — ничего не понимаешь. Угрюмый он ей, слышь, Стеф! Люди, чтоб ты знала, вообще-то по жизни меняются, есть у них такая особенность».
Стефан-Николай в ответ задумчиво кивал и предлагал сменить тему. Его отец был одним из правильных людей Ортынска и дома появлялся редко: отчёты, сметы, заседания комитетов, продолжительные рабочие командировки… Впрочем, Стефан-Николай — личность вполне самодостаточная — от этого, кажется, совершенно не страдал, и если бы отец, например, вдруг отправился на заработки — сын заметил бы это недели через две-три, не раньше. Воспитывали Стефана-Николая две бабушки и дед-ветеран, а мать в основном занята была всякими общественными движениями, благотворительными фондами и бездомными крокодилами.
Но конечно же, на заработки отец Стефана-Николая никогда бы не поехал, что ему там делать. Спроси кто-нибудь Марту, она и про своего отца сказала бы то же самое: нечего ему там делать, ну совершенно нечего! А работы и в Нижнем полно. Она знала: отец сбежал туда из-за мачехи. То ли хотел ей что-то доказать, то ли просто устал. А может, надеялся: со временем, мол, всё изменится.
Ну, оно и изменилось. Так изменилось, что теперь Марта ломала себе голову, как бы об этом ему сказать. И говорить ли вообще. В конце концов, не её дело. В конце концов, пусть сами как-нибудь.
Да, и была ещё одна причина молчать. Она это только вчера сообразила, глядя на кувшин в его руках. Почему-то вот по ассоциации пришло в голову.
В семье мачеха всегда зарабатывала больше. Парикмахерская была государственная, с лицензированными ножницами, с ежемесячной проверкой качества, инвентаризацией каждые полгода и всем прочим, что полагается. Ну и платили там на уровне. И то последние годы приходилось перебиваться.
А если отец подаст на развод? Прожить-то они и вдвоём проживут, не вопрос. Но про поступление в столичный универ можно сразу забыть, Марта — не Стефан-Николай, у которого самая большая проблема — выбрать уже наконец факультет и будущую профессию. У Марты в этом плане тогда всё будет очень просто. Никаких проблем: продавщицей в ларёк какой-нибудь, бухгалтером, воспитательницей в детсад, медсестрой. Богатый спектр возможностей. А главное: это значит, что будешь ты, Марта, жить в Нижнем Ортынске до седой немощной старости, повезёт — выскочишь замуж за слесаря, врача или егеря, такого, чтоб не слишком пил, нарожаешь ему двух-трёх слесарят или егерят, вкалывать будешь с утра до вечера, потом дома постирать-приготовить, и так до пенсии, если дотянешь, и неясно ведь ещё, что хуже.
Да и что тут плохого? Все так живут. Ты вон даже любишь возиться с детьми. Можно подумать, в столице чем-то лучше. Дело ведь, сказала она себе растерянно, вообще не в столице и не в Ортынске. В чём-то другом дело, только я не знаю, не могу пока понять — в чём именно.
И вообще — при чём тут это?! Мачеха, Людвиг мордатый, отец — вот в чём дело! В предательстве, во лжи! А ты, дура, про себя да про себя. Вот, значит, что для тебя важнее всего?! А на отца тебе плевать, признайся, плевать же, да?