О’Хэа поднялся на ноги, и по тому, как его шатало, я понял, насколько он пьян. Поднимаясь, он сшиб ведро.
И усмехнулся.
— Я тебе часто являюсь в кошмарах, а, Кэмпбелл?
— Часто, — ответил я. Солгав, разумеется.
— Удивлен, что я никого с собой не привел?
— Удивлен.
— Многие со мной просились, — объяснил он. — Из Бостона делая компания хотела прилететь. И сегодня, как я до Нью-Йорка добрался, зашел в бар, разговорился там с незнакомыми людьми, так они тоже за мной увязались.
— Гм, — хмыкнул я.
— Но я им знаешь, что сказал?
— Нет, — ответил я.
— Я им сказал: «Извините, значит, парни, но это — вечеринка только для нас с Кэмпбеллом». Так вот и будет — только мы с тобой вдвоем, лицом к лицу.
— Ага, — буркнул я.
— Тут дело давнее, я им говорю, годами копилось, — продолжал О’Хэа. — Это у нас судьба такая, чтоб с Кэмпбеллом встренуться после стоких лет… Ты что, не согласен? — спросил он меня.
— С чем?
— С тем, что судьба. Вот так сойтись здесь, в этой комнате, и чтоб ни один из нас не увильнул, даже если б захотел.
— Возможно, — пожал я плечами.
— Как только решишь уж, что в жизни — ну, никакого смысла, — сказал он, — как — раз, и вдруг просек, что ты в аккурат для чего-то предназначен.
— Понимаю, о чем ты.
О’Хэа качнуло, но он удержался на ногах.
— Знаешь, чем я на прожитье зарабатываю?
— Нет.
— Диспетчер я. У меня грузовики мороженое возют.
— Что-что? — переспросил я.
— Грузовиков цельная армия. Ездиют по предприятиям, пляжам, стадионам — всюду, где толпится народ. — О’Хэа, казалось, напрочь забыл обо мне на секунду-другую, смутно вспоминая миссию руководимых им грузовиков. — Машины дли мороженого прямо на грузовике, — пробормотал он. — И всего два сорта: ванильное и шоколадное. — Голос его звучал точно так же, как у бедняжки Рези, рассказывающей мне о чудовищной бессмысленности ее работы за сигаретным автоматом в Дрездене.
— Как началась война, — сказал мне О’Хэа, — я думал, мне получше обломится через пятнадцать лет, чем должность диспетчера по отгрузке мороженого.
— Надо думать, всем нам случается разочаровываться, — сказал я.
На эту вялую попытку протянуть руку братства О’Хэа не среагировал. Его беспокоила лишь своя печаль.
— Врачом хотел стать, — бурчал он. — В юристы думал податься, в писатели, архитекторы, инженеры, газетчики. Чего бы я только не достиг!
— Но тут женился, — продолжал он, — и жена пошла детей строгать, так мы с корешом завели дело по поставке пеленок, а, кореш возьми и сделай ноги с башлями, а эта знай себе все рожает. Ну, с пеленок я переключился на жалюзи, а как жалюзи накрылись, вышло мороженое. А жена все рожала, и машина все ломалась, мать ее так, и кредиторы заели, а весной и осенью термиты весь пол прогрызают.
— Сочувствую, — сказал я.
— Вот я и спросил себя, — продолжал О’Хэа, — какого ж рожна? Чего я не вписываюсь? В чем смысл-то?
— Хорошие вопросы, — мягко сказал я, передвигаясь поближе к тяжеленным каминным щипцам.
— И тут кто-то возьми и пришли мне газету со статьей, что ты еще жив. — И я увидел воочию злобную радость, охватившую его в тот момент. — Тут-то до меня и дошло, в чем смысл. Зачем я живу и в чем мое предназначение.
Выпятив глаза, О’Хэа шагнул ко мне.
— Вот он я, Кэмпбелл, прямиком из прошлого!
— Здравствуйте, — поклонился я.
— Ты понимаешь, что для меня значишь, Кэмпбелл?
— Нет.
— Ты — зло в чистом виде. Просто в чистом виде зло.
— Спасибо, — ответил я.
— Твоя правда — это вроде даже комплимент, — согласился О’Хэа. — Обычно и в плохом человеке есть что-то хорошее — почти столько же, сколько плохого. Но ты, — продолжал он, — ты — сплошное зло. Добра в тебе не больше, чем в дьяволе.
— Может, я и есть дьявол, — сказал я.
— Думаешь, мне такое на ум не приходило?
— Что ты собираешься со мной сделать? — спросил я.
— Кишки из тебя выпущу, — ответил он, покачиваясь с носок на пятки, поводя плечами, расслабляя их. — Как услышал, что ты жив, сразу смекнул, в чем мой долг. Нет, по-другому не выйдет. Все именно так и должно было кончиться.
— Не понимаю, почему, — сказал я.
— Ну так поймешь, ей-богу, поймешь, как миленький. Заставлю тебя понять. Ей-богу, я для того и на свет народился, чтоб кишки из тебя выпустить, прямо на месте.
О’Хэа обозвал меня трусом. Обозвал меня нацистом. А затем обозвал самым оскорбительным словом в английском языке.