— Это я надел Гессу ремень на лодыжки, когда его вешали, — рассказывал Менгель. — Надел и затянул.
— С чувством глубокого удовлетворения?
— Нет. Я ведь стал такой же, как, почитай, чуть не каждый, прошедший ту войну.
— Это какой же?
— Такой же бесчувственный. Способность чувствовать отшибло напрочь. Просто — работа как работа, и ни одна ничем не хуже и не лучше любой другой.
— Как мы кончили вешать Гесса, — продолжал Менгель, — я пошел укладываться, чтобы ехать домой. Замок у меня на чемодане сломался, так я его прихватил широким кожаным ремнем. Дважды за один час я затягивал ремни: первый — на ногах Гесса, другой — на своем чемодане. И никакой особой разницы не ощутил.
5: «ПОСЛЕДНЕЙ ПОЛНОЙ МЕРОЙ…»
Я тоже знавал Рудольфа Гесса, коменданта Освенцима. Мы познакомились на новогодней вечеринке в Варшаве во время войны — встречали 1944 год.
Прослышав, что я — писатель, Гесс отвел меня в сторонку и сокрушался, что не умеет писать.
— Завидую я вам, творческим людям, — вздохнул Гесс. — Ведь творчество — дар богов.
У него у самого накопилось много отличного материала, объяснял Гесс. И все — чистая правда, но рассказать — не поверят.
Вот только рассказывать, по его словам, он не мог, пока не победим. А после победы мы могли бы объединить усилия.
— Говорить-то я могу, — продолжал Гесс, — а писать — не получается. — И смотрел на меня, ожидая сочувствия. — Как сяду писать, ну, просто, как заморозило.
Что занесло меня в Варшаву?
Меня туда послал мой шеф, рейхслейтер д-р Пауль Йозеф Геббельс, руководитель германского министерства народного просвещения и пропаганды. Я в известной степени владел ремеслом драматурга, и Геббельс решил найти ему применение. То есть, сподобить меня сочинить панегирическое действо в честь немецких солдат, выразивших верность последней полной мерой — то есть, павших при подавлении восстания евреев в варшавском гетто.
Д-р Геббельс мечтал ставить сие действо в Варшаве ежегодно после войны, навечно сохранив развалины гетто в качестве декораций.
— А евреи в действе участвовать будут? — спросил я Геббельса.
— Всенепременно, — ответил рейхслейтер. — Целыми тысячами.
— С вашего позволения, сэр, позвольте спросить: где же мы возьмем евреев после войны?
Геббельс оценил юмор.
— Хороший вопрос, — ухмыльнулся он. — Придется обговорить это с Гессом.
— С кем? — переспросил я. Я ведь не бывал раньше в Варшаве и не успел еще познакомиться с братцем Гессом.
— Гесс управляет небольшим еврейским санаторием в Польше, — объяснил Геббельс. — Не забыть бы попросить его оставить их нам немного.
Должно ли причислять создание сценария этого кошмарического действа к перечню моих военных преступлений? Нет, слава Богу! Дальше заглавия — «Последней полной мерой» — дело не пошло.
Готов признать, однако, что написал бы его, будь у меня достаточно времени и нажми на меня начальство покрепче.
А в общем-то, я готов признать чуть ли не все что угодно.
Что же до действа, то эта история имела одно занятное последствие. Привлекла внимание Геббельса, а затем и самого Гитлера, к Геттисбергской речи Авраама Линкольна.
Геббельс спросил меня об источнике предложенного мной рабочего названия, и я целиком перевел ему текст Геттисбергской речи.
Геббельс прочел его, непрерывно шевеля губами.
— Отменная пропагандистская работа, — заявил он. — И, знаете, вовсе мы не такие уж современные и не так далеко ушли от прошлого, как хотели бы думать.
— У меня на родине эта речь пользуется широкой известностью. Каждый школьник должен знать ее наизусть.
— Скучаете по Америке? — спросил Геббельс.
— Скучаю по горам, рекам, бескрайним равнинам и лесам, — ответил я. — Но не знать мне там счастья, покуда вокруг заправляют евреи.
— Ничего, придет время, и до них доберемся, — утешил Геббельс.
— Только ради этого дня и живу. Мы с женой оба живем только ради этого дня.
— Как поживает ваша жена? — поинтересовался Геббельс.
— Спасибо. Цветет.
— Очаровательная женщина, — заметил Геббельс.
— Я передам жене ваши слова. Она будет несказанно счастлива.
— Касательно этой речи Линкольна…
— Слушаю?..
— Там есть фразы, которые могли бы быть весьма эффектно использованы при проведении церемоний похорон немецких солдат с воинскими почестями, — пояснил он. — Я, признаться, отнюдь не удовлетворен уровнем нашей погребальной риторики.
Здесь же, как представляется, и нащупана та самая проникновенная тональность, которую я ищу. Мне бы очень хотелось послать этот текст Гитлеру.