Моя Хельга верила, что я всерьез говорю всю эту чушь, которую нес по радио и в гостях. Мы все время ходили в гости.
Мм пользовались большим успехом — молодая, веселая и патриотическая чета. Все говорили, что мы производим бодрящий, зажигающий эффект. И Хельга отнюдь не прожила войну просто светской красавицей Она выступала в действующей армии, нередко под звук канонады вражеских орудий.
Вражеских ли? Ну, в общем, чьих-то.
Вот так я и потерял ее. Хельга выступала с концертной бригадой в Крыму, когда Крым отбили русские. Моя Хельга считалась погибшей.
После войны я заплатил изрядную сумму частному сыскному бюро в Западном Берлине, которое нанял в попытках разыскать хоть какие-то следы. Результат — ноль. Постоянно предлагаемое мною вознаграждение в десять тысяч долларов за неопровержимые доказательства того, что Хельга либо погибла, либо жива, так и осталось не востребованным.
Хай-хо!
Моя Хельга верила, что я всерьез говорил о человеческих расах и механизмах истории — и я признателен ей за это. Кто бы я на самом деле ни был, что бы у меня на самом деле ни было на уме, нуждался я лишь в одном — в безоглядной любви, и Хельга была ангелом, дарившим ее мне.
Щедрее щедрого.
Нет на Земле молодого человека столь великолепного во всех отношениях, чтобы не нуждаться в безоглядной любви. Господи, да для молодых, играющих сноп роли в политических трагедиях, в которых действуют миллиарды людей, безоглядная любовь и есть единственное сокровище, на которое можно надеяться.
«Das Reich der Zwei», государство двоих, состоявшее из моей Хельги и меня, имело собственную территорию. Эту территорию, не выходившую далеко за пределы нашей огромной двуспальной кровати, мы защищали ревностно, как могли.
Маленькая равнина пуха и пружин, единственные горы на которой образовывали мы с Хельгой.
И коль скоро любовь была единственным смыслом моей жизни, как же блестяще овладел я географией нашей страны! Какую я мог начертить бы карту для туристика величиной с ноготок, крохотного такого чудо-путешественника, карту с велосипедным маршрутом от родники до волнистого золотого пушка по обе стороны пупка моей Хельги. Прости меня, Боже, если что прозвучало пошло. Просто всем свойственны какие-то игры для поддержания умственного здоровья. Я лишь описал ту, в которую играли мы — этакую «сороку-ворону» для взрослых.
О, как мы сливались в объятиях, моя Хельга и я! Как бездумно сливались в объятиях!
Мы не различали слов друг друга. Мы слышали лишь мелодии наших голосов. То, что привлекало наш слух, было не более членораздельно, чем кошачье мяуканье.
Пытайся мы вслушиваться внимательнее, пытайся мы понять услышанное — что за тошнотворная парочка бы вышла! За пределами суверенной территории нашего государства двоих мы говорили все то же, что и окружавшие нас обезумевшие патриоты.
Но это было не в счет.
В счет шло только одно — государство двоих.
И когда оно распалось, я стал тем, кто есть сегодня, и кем буду всегда — лицом без гражданства.
Нельзя сказать, чтобы меня не предупреждали. Человек, вечность назад завербовавший меня в парке Тиргартен, предсказал мне судьбу довольно точно.
— Чтобы успешно выполнить задание, — объясняла Моя Голубая Фея-Крестная, — вам придется совершить государственную измену, придется верой и правдой служить врагу. Этого вам никогда не простят, потому что для такого прощения просто не существует правового механизма.
— Предел того, что для вас можно сделать, — говорил он мне, — это спасти вашу шкуру. Но не придет волшебный день, когда очистят ваше имя, когда Америка радостно позовет: «Три-три, нет игры, ты свободен, выходи».
11: ИЗЛИШКИ ВОЕННОГО ИМУЩЕСТВА…
Мои родители умерли. Как считают — от горя, разбившего им сердца.
Однако обоим было глубоко за шестьдесят, а в этом возрасте сердца разбиваются часто.
Они не дожили до конца войны и своего недостойного сына больше не видели. Наследства, однако, меня не лишили, хотя, наверное, с трудом преодолели соблазн сделать это. Они оставили Говарду У. Кэмпбеллу младшему, гнусному антисемиту, перевертышу и звезде эфира, ценных бумаг, недвижимости, наличных и имущества стоимостью сорок восемь тысяч долларов на момент утверждения завещания судом в 1945 году.
Сейчас — из-за инфляции и роста недвижимости в цене все это добро стоит в четыре раза больше, принося мне незаработанные семь тысяч в год.
Говорите обо мне что хотите, но основного капитала я не трогал ни разу.
Когда, после войны, я жил белой вороной в уединении Гринич-Вилидж, у меня уходило четыре доллара и день, включая квартплату, и при этом я еще обошелся телевизором.