— Я должен был идти на прогулку со Сьюзэн Рэдсток и поэтому зашел к Джозефине в десять минут седьмого вместо половины седьмого. Я успел переодеться в легкую одежду: на мне были брюки из серой фланели, куртка в серо-белую клетку, а на шее — красный платок вместо галстука.
Вошел Кони и предупредил комиссара о том, что Лачи уже доставлен. Прицци сказал Фортунато:
— Строжайше запрещаю, — слышите? Строжайше! — произносить хотя бы одно слово, даже если тот, кого я буду допрашивать, выдвинет против вас возмутительные для вас обвинения. В противном случае вы только помешаете своему возможному освобождению.
— Хорошо, синьор комиссар, я рта не раскрою!
— Отлично! Введите его, инспектор!
Войдя в кабинет, Пьетро сразу же увидел Фортунато.
— Убийца!
Сын донны Империи промолчал, и комиссар, одобрив его действия кивком головы, занялся Пьетро.
— Призываю вас к порядку, синьор Лачи! Я не потерплю, чтобы в моем присутствии оскорбляли кого бы то ни было! Понятно?
— Извините меня, синьор комиссар.
— Вы за что-то ненавидите Фортунато Маринео, да?
— Он — убийца той, которую я любил!
— Но ведь вы ненавидели его и до убийства, разве не так?
— Так! И опять-таки, из-за Джозефины… Он не имел права заставлять ее так страдать!
— То есть, проще говоря, вы ревновали ее к нему?
— Да.
— Позабудьте на минуту о вашем предубеждении по отношению к арестованному, синьор Лачи, и ответьте на один мой вопрос: вы уверены, что видели именно Фортунато выходящим из комнаты погибшей?
— Совершенно уверен, синьор комиссар!
— И вы никак не могли ошибиться?
— Никак!
— Если суд поверит вам, синьор Лачи, ваш коллега проведет в тюрьме всю свою жизнь.
— Так ему и надо!
— В котором часу вы видели Фортунато?
— В восемнадцать тридцать.
— Синьор Лачи, как был одет предполагаемый преступник в момент, когда он выходил из комнаты Джозефины?
— На нем был синий костюм служащего гостиницы.
— Вы в этом уверены?
— Совершенно!
— Тем хуже для вас, Пьетро Лачи!
— Хуже? Но почему, синьор комиссар?
— Потому, что вы солгали правосудию, допустили лжесвидетельство, а подобный поступок можно объяснить тем, что вы сами убили Джозефину Пампарато!
— Клянусь вам…
— Довольно клятв! Ты с самого начала лжешь! В этот вечер на Фортунато были серые фланелевые брюки и куртка в клетку!
— Да, правильно, теперь я вспомнил!
— И на этот раз ты не ошибаешься?
— Нет, нет… Тогда мне показалось… Но теперь я точно вспомнил…
— Вот ты и попался, Пьетро! Маринео был одет в служебный костюм! Значит, ты не мог видеть его выходившим из комнаты Джозефины! Давай, признавайся, пока дело еще не зашло слишком далеко!
Пьетро открывал и закрывал рот, не издавая ни единого звука. Он попытался было что-то сказать, но не сумел и разрыдался.
— Ну что, скажешь ли ты, наконец, правду?
— Я… я не… видел Фортунато в тот вечер… Но я слышал, как Джозефина назначила ему свидание…
— И до этого побежал к ней уговаривать не принимать твоего соперника?
— Когда я пришел, она уже была мертва… Ужасно… Я едва не закричал от страха… и удрал оттуда…
— Ты опять лжешь, Пьетро… Когда ты пришел, она была в полном здравии… Ты стал умолять ее не принимать Фортунато… Ты говорил ей опять о своей любви, а она начала над тобой смеяться, и тогда ты сдавил ей горло, чтобы она замолчала, но сделал это чересчур сильно! Разве не так, малыш?
— Нет! нет! нет! Она уже была мертва…
— А как ты рассчитываешь меня в этом убедить, если ты лжешь с самого начала? Ну что же, теперь ты займешь место Фортунато в его камере.
— Я не виноват!
— Это еще нужно доказать… Уведите его, Кони!
Возвращение Фортунато в «Ла Каза Гранде» вызвало у людей различную реакцию. Так, если донна Империя, ее брат Ансельмо, Рэдстоки и Мери Джейн были этому необычайно рады, то Пампарато говорили всем, что они стали жертвами величайшей во все времена несправедливости, а Людовико поклялся в том, что, если Фортунато попадется ему в руки, то он без лишних слов перережет ему горло. Альбертина заявляла, что они живут в самые постыдные времена и что комиссар Прицци продался за деньги, которые донна Империя и ее муж наворовали за время своей службы в гостинице. Директор придерживался абсолютного нейтралитета и предостерегал тех и других от высказываний, из-за которых можно угодить на скамью подсудимых. А Тэсс Джиллингхем страдала, не разделяя ни радости клана Маринео, ни гнева клана Пампарато. Она не могла поверить в виновность человека, которого она любила, и решила пойти сказать ему об этом.