Я вспоминаю о том времени, когда она считала, что у меня тигриные глаза. Burning bright in the forests of the night[28]. Я вспоминаю о пикнике на берегу канала у шлюза, в тот день мы оба были веселы, — о спокойном ужине на берегу озера, что светилось в отблесках бесконечных июльских сумерек, как старинное серебро. Я вспоминаю о пережитом страдании, когда видели ее безнадежно, отчаянно грустной, несмотря на нашу любовь. Я вспоминаю о том, как она страшилась всего, даже нас. Я вспоминаю ее хрупкое тело, то, что останется между ней и нами — наши жалкие секреты, разве что она не предала их, как предала меня, ее юбку в черно-белую клетку, кружащуюся вечером. Я знаю, что любил ее так, как никого больше, всем своим сердцем, так наивно и доверчиво, как никогда больше, я, считающий, что полон сомнений, которых, конечно, не должен иметь, со всеми моими слабостями, доказывающими, что я живой человек, а не принц из сказки о феях, думаю, что никто ее не будет любить так, как мы. Я знаю, что она не имеет ни малейшего понятия, что значит «мы» и как может быть «я» и «мы», и один даже сильнее, потому что он же еще и другой, и многое из нашей истории, возможно и ее конец также, проистекает от этого — от этого незнания. Я знаю, что она не поймет то, что говорю, даже если смерть облечет мои слова в плоть: не думаю, что она была бы, или что она будет моей нежной Пиетой. Слишком современна — в противоположность тому, что я думал.
Я вспоминаю А., читаю и перечитываю то, что Конрад пишет о лорде Джиме[29], это одна из тех книг, что не покидают меня здесь и сопровождают уже годы, — загрубевшая, желтая, испещренная пометками размышлений, которые не раз, я должен это признать, рождались у меня от хмеля, с изломанным переплетом, со страницами, усеянными раздавленными мошками и тараканьими отметинами, с пятнами вина и пота, боюсь, что и слез тоже, но этот томик является одной из моих последних связей с миром, где еще существуют, правда ненадолго, книги, то есть боль, вписанная буквами на бумаге, а не как здесь, вкрапленная прямо в плоть: «Даже Штейн мог сказать о нем только то, что он романтик. Я же знал, что он один из нас. И зачем ему было быть романтиком? Я останавливаюсь так долго на своих чувствах и недоуменных размышлениях, ибо очень мало остается рассказать о нем. Он существовал для меня, и в конце концов только через меня он существует для вас». Эта книга, так же как и «Пир» и некоторые другие, может, будет украшать дом Нимура, когда он наконец заполучит мою шкуру, посреди выставленных черепов, длинных ножей и патронов. Даже в этих местах скотам больше всего нравится казаться начитанными. Забавно.
Лишь через меня последние дни жизни А. существуют для вас: один из наших, романтический характер. Казалось, мы не были созданы для душевного покоя. Зато мы были обречены на иронию — скромную мудрость незавершенных судеб. И если я ничего не принес ей в жертву, то лишь потому, что у меня не было на то мужества; пусть простят меня. Мы даже не открыли малого королевства в Борнео. Или написать книгу было то же самое, что построить форт на дикой реке? В конце концов, может быть. Чтобы отныне приютить и защитить — кого? Итак…
Я выхожу в ночь. Блестящей бахромой выделяются волнорезы. Так же блестят в темноте зубы безгубого рта головы прокаженного, что справляет нужду под деревом у моего дома. Вдоль голого бедра свисает револьвер. На побережье смутно различаются силуэты у костра из горящего мусора. Burning bright in the forests of the night. Огни маяка скользят по черному, неподвижному, как смола, морю. Как, каким чудом эта штуковина еще крутится, я не знаю. Шелком шелестят в полете летучие мыши. Поднимается теплый бриз и доносит приглушенное эхо отдаленных криков. Трудно сказать, к какому регистру они относятся: к боли, к радости, к ярости или восторгу? Наши лица поглощены мглой. Звезды тропиков кажутся совсем близкими, звездные туманности склоняют к нам свои пышные цветы, там есть и колокольчики ландышей, и гроздья сирени, и благоуханная жимолость. И белоснежные тела любимых. Все это — зубы убийцы, пылающий костер, луч маяка, море, озаряющее риф, — лишь уходящие в бескрайность островки огня, все дело лишь в размерах. Абсурд, но в голове у меня крутятся слова старых песен из моего детства. «Мы больше не пойдем в лес, лавры срублены». Или еще: «Уже давно я люблю тебя, я никогда не забуду тебя». Больше не помню, ни что до, ни что после. Я больше никогда и ничего не буду помнить.
28
29