Мои ладони были как раз на уровне лиц спутников барона, когда я дал мысленную команду, и заставил исчезнуть только их… головы.
Ешки-матрёшки! Прямо как в фильмах у Квентина Тарантино. Совершенно беззвучно, как будто громадным невидимым лезвием, головы всадников были не только срезаны, но и исчезли в никуда.
Я-то, конечно, знал куда они исчезли. Но зачем об этом знать всем остальным?
Один за другим, бывшие слуги барона стали валиться с коней. Лишь один из них, как раз тот, что был с луком за спиной, продолжал ровно восседать в седле, словно небезызвестный «Всадник без головы».
Видимо услышав непонятный шум у себя за спиной, барон дёрнул головой, и тут же увидел, что его «войско» поредело сразу наполовину.
Но на этом всё не закончилось. Я почувствовал, что у меня сзади из-за пояса вытаскивают пистолет, а после этого сразу же раздался выстрел.
Это Маша упокоила одного из тех, кто возился с трупами. Второго я лишил головы, просто махнув рукой.
Передо мной остались только барон и его знаменосец. Глаза у знаменосца были большие-пребольшие, а барон сказал, как выплюнул:
— Kopfschneider!
— Чего это он там гавкнул? — спросил я не оглядываясь на подругу.
— Он фказал, фто ты отресатель голофф.
Я бросил быстрый взгляд на Машку. И мне сразу стала понятна причина, по которой она стала так смешно шепелявить.
Пистолет она держала двумя руками, губы у неё были все в крови, ну а для полного счастья кровь текла ещё и из носа.
— Я же говорил… Пистолет надо было держать крепче.
— Но, Максим, я…
— Ладно. Потерпи! Так я значит теперь головорез? Или как там было у Луи Буссенара? Капитан Сорви-голова. Скажи барону, пусть слезает с лошади вместе со своим оруженосцем, если хочет сохранить свою голову.
Маша стала переводить мои слова, шепелявя при этом со страшной силой.
Но оказалось, что Маша не убила своего противника, а только ранила. И когда тот попытался дёрнуться в нашу сторону с мечом в руке, мне пришлось и его голову убрать куда подальше. Этим я ещё больше впечатлил барона и бывшего знаменосца. Бывшего… Потому что копьё с флагом уже валялось на земле, как и всё остальное их оружие. Маша бодро отдавала команды, а пленники слушались её, поглядывая с ужасом на меня.
— Спроси у барона, сколько ещё воинов осталось у него в его замке?
Маша снова стала что-то шепелявить, но я её прервал.
— Дай посмотрю, что с тобой? Зубы целы?
— Целы… Только губы… и нос…
Я взял её рукой за подбородок и слегка приподнял его. Да-а… Конкретно ей прилетело…
Я стал направлять понемногу энергию через руку, мысленно пытаясь дать установку на восстановление. Даже глаза закрыл, чтобы не отвлекаться на окружающую обстановку.
Пленников я не опасался. Как мне кажется, я нагнал своими действиями на них столько ужаса, что они не посмеют хоть как-то противодействовать… Да и к тому же. До них метра три не меньше. Начнут двигаться, я их услышу.
Но похоже, что эти люди были более толстокожими, чем я про них думал. Моё сосредоточенное колдовство с закрытыми глазами было грубо прервано выстрелом, прозвучавшим так близко, что мне даже уши заложило.
— Ты чего? — наехал я на Марию, которая держала пистолет на вытянутой руке.
— Там… Этот… Кажется у него нож…
Я обернулся, и увидел, что все пленники живы и здоровы, но перед бароном и на самом деле лежит неучтённый до этого ножик. Ну, как ножик? Почти что кинжал. Обоюдоострое лезвие, изящная рукоять, украшенная россыпью мелких камней. Да-а… Барон на украшениях не экономит. Это хорошо.
Я снова взглянул на Машу. Губы вроде в порядке и кровь из носа больше не течёт. Только нижняя часть лица вся в крови, как у маленького вампира.
— Иди умойся! А то выглядишь уж больно кровожадно, как вампир.
— Я теперь знаю, кто самый кровожадный на свете. Это ты, Макс! И мне это очень нравится.
— Я не такой уж и кровожадный. Я вынужден так поступать, чтобы защитить нас с тобой. А ты сейчас сходи к реке! Тебе всё равно надо умыться.
— Сколько у тебя ещё осталось людей? — начал я допрос барона.
Маша переводит мои вопросы. Губы у неё уже в порядке, и она больше не шепелявит.
Барон не торопится с ответом. Я беру в руку тот самый красивый кинжал, который он утаил в тот раз, когда я приказал разоружиться.