— Черт, и как же это ему удалось выкрутиться?
— Ну, во-первых, Энди, — с воодушевлением и уверенностью, ничуть не соответствующими его реальным знаниям, начал Пендель, — поговаривают о взятке в целых семь миллионов долларов, которую наш ученый судья мог вполне себе позволить, являясь владельцем транспортного бизнеса, связанного с незаконным импортом риса и кофе из Коста-Рики, минуя, так сказать, официальные каналы. К чему перегружать несчастных чиновников, у них и без того работы по горло, к тому же его родной брат занимает в таможне очень высокий пост.
— Ну а во-вторых?
Пендель буквально упивался всем: собой, своим голосом и ощущением воскрешения из мертвых.
— Наши высокочтимые судебные инстанции, назначенные расследовать доказательства по делу Мигеля, пришли к выводу, что обвинения недостаточно обоснованны. Сто тысяч долларов показались им чрезмерно завышенной суммой за простое убийство. Тем более что здесь, в Панаме, от человека можно избавиться и за тысячу. Плюс назовите мне опытного судью, который в здравом уме и твердой памяти стал бы выписывать персональный чек на имя наемного убийцы. И вот в суде пришли к выводу, что все это является не чем иным, как неуклюжей попыткой опорочить честное имя верного слуги общества и государства.
— А что же произошло с убийцей?
— Эти дознаватели, Энди, перемолвились с ним еще одним словечком. И он сделал им второе признание, суть которого сводилась к тому, что он никогда в жизни не видел Мигеля, знать его не знает, а все инструкции получал от некоего бородатого джентльмена в темных очках, с которым встречался всего однажды в вестибюле отеля «Парк Цезаря». К тому же как раз в тот момент, когда там отключили свет.
— И никто не протестовал?
Пендель уже отрицательно мотал головой.
— Пытались. Эрни Дельгадо да еще группа этих святош, борцов за права человека, но все их протесты кончились ничем. Потому как разница в кредитоспособности была очень уж высока. — Выпалив последнюю фразу, он спохватился, сообразил, что сказал лишнее. Но пути назад уже не было, и он решил идти до конца: — Эрни, он ведь не всегда был таким, как сейчас, это известно.
— Кому известно?
— В определенных кругах. В информированных кругах, Энди.
— Это означает, что и он тоже управляем, как все они?
— Всякие слухи ходят, — таинственно и неопределенно ответил Пендель и скромно потупил глаза. — Дальше промолчу, если не возражаете, конечно. Приходится соблюдать осторожность, иначе еще ляпну какую-нибудь глупость, а это может повредить Луизе.
— Ну а с чеком что?
Тут Пендель с неприятным чувством заметил, как глазки-щелочки на широком лице собеседника снова, как тогда, в ателье, превратились в две сверлящие черные дыры.
— Признан грубой подделкой, Энди, чего и следовало ожидать, — ответил он и почувствовал, как щеки обдало жаром. — Банковский служащий, принявший этот чек, лишился места, так что остается надеяться, что подобное никогда больше не повторится. Ну и, конечно, не обошлось без белых костюмов, белое вообще играет в Панаме огромную роль, большую, чем можно предположить. А люди этого не понимают.
— Что это, черт возьми, означает? — спросил Оснард, не спуская с него глаз.
А означало это, что Пендель заметил в толпе посетителей датчанина по имени Хенк, обменивавшегося рукопожатиями с совершенно незнакомыми людьми и доверительным шепотком обсуждавшего разные светские сплетни.
— Масоны, Энди, — ответил он, сжимаясь под пристальным взглядом Оснарда. — Тайные общества. Потребность в божестве. Вуду для высших классов. Перестраховка, на тот случай, если религия не сработает. Очень суеверное место эта Панама. Видели бы вы нас с лотерейными билетами пару раз на неделе, когда проводятся розыгрыши.
— И откуда вы только все это узнаете? — спросил Оснард, понизив голос так, чтоб за ближайшим к ним столиком не было слышно.
— Двумя способами, Энди.
— Какими же?
— Ну, первый имеет кодовое название «виноградное вино». Это когда вечерами, по четвергам, в ателье у меня собираются джентльмены, как бы чисто случайно, ну и ведут всякие там душевные разговоры за стаканом вина.
— А второй? — тот же пристальный, прожигающий душу взгляд.
— Ах, Энди! Если я по секрету сообщу вам, что стены моей примерочной слышали больше признаний, чем церковная исповедальня, это, наверное, будет еще слабо сказано.