Не стану задерживать ваше внимание на отдельных историях: каждый новый рассказчик не столько опирается на сведения, полученные от предыдущего, сколько на собственную грубую фантазию, призванную объяснить непонятное. На фамильный архив тоже надеяться не приходилось, поскольку самые важные документы хранились в особом железном сундуке, ключом от которого распоряжался единственно очередной владелец замка. Тем не менее из семейных записей и прочих источников я узнал, что с самых давних времен в роду не возникло ни одной побочной мужской линии. Больше ничего выяснить не удалось, как я ни старался.
Лишь у смертного одра моего друга получил я новые сведения, хотя и неполные. Как вы помните, пока сын графа путешествовал, отца сразил недуг, в краткий срок унесший его в могилу. Накануне своей кончины он спешно призвал меня к себе. Когда я явился, граф попросил всех прочих выйти и, оставшись со мной наедине, заговорил.
«Чувствую, смерть моя близка, — сказал он. — В своем роду я первый, кто умрет, не успев поведать своему потомку тайну, на коей зиждется существование рода. Поклянись мне не открывать ее никому, кроме моего сына. Лишь при этом условии я смогу спокойно встретить кончину».
Я поклялся ему нашей дружбой и своей честью, и он продолжил:
«Мой род, как тебе известно, очень древний, его происхождение теряется в веках. В письменных источниках первым упоминается Дитмар, участник итальянского похода императора Оттона Великого. В остальном его история покрыта мраком. У Дитмара был враг, некий граф Бруно. Согласно древнему преданию, Дитмар из мести убил единственного сына и наследника Бруно, самого же графа заточил пожизненно в ту самую башню, не до конца снесенные руины которой до сих пор видны у Монашеского Камня. Этот самый Дитмар изображен на портрете, что висит в рыцарском зале отдельно от других. Согласно фамильному преданию, портрет написан мертвецами: трудно поверить, чтобы живой человек был способен долго разглядывать эти ужасные черты, а тем более воспроизвести их на полотне. Не раз мои предки приказывали закрасить страшную картину, однако за ночь старое изображение проступало наружу, и портрет обретал прежний отчетливый вид. В том же образе, что на портрете, рыцарь и ныне является по ночам к своим потомкам и поцелуем посвящает их детей смерти; троих моих сыновей он коснулся губами. Говорят, такую епитимью {4} назначил ему один монах. Но извести всех детей — не в его власти: пока высятся остатки башни, пока хоть один камень остается на камне, род графов Вартбург не пресечется. И все это время обречен бродить по земле дух Дитмара и истреблять отдельных своих потомков, не посягая на род в целом. Лишь когда руины сровняют с землей, придет конец роду Дитмара, а с ним и проклятию, наложенному на праотца. При жизни Дитмар с отеческой заботливостью взрастил дочь своего врага и выдал ее за богатого и могущественного рыцаря, тем не менее монах не снял с него сурового наказания. Зная, что его род когда-то ожидает гибель, и желая этой гибели, дабы освободиться самому, Дитмар распорядился о том, кто унаследует в этом случае семейное достояние; его последняя воля, заверенная императором Оттоном, еще не обнародована и никому не известна. Она хранится в секретном фамильном архиве».
Рассказ этот потребовал от графа больших усилий, ему пришлось умолкнуть, а вскоре силы совсем его оставили. Я передал его сыну все, что мне было поручено…
— И все же он… — не выдержал Фердинанд.
— И все же… — повторил барон. — Однако не судите ошибочно о своем достойном друге! Часто я заставал его в старинном рыцарском зале одного, стоящего перед страшной картиной, равно как и в новом фамильном зале, где он обозревал длинный, простирающийся почти на десять столетий ряд своих предков. Явно борясь с собой, он возвращался затем к портрету праотца. По случайно подслушанным обрывкам фраз, обращенных им к самому себе, я с несомненностью понял, что ему первому среди Вартбургов пришла героическая мысль искупить праотцовский грех и ценой собственной гибели освободить свой род от проклятия. Не исключаю, что к этому решению его подтолкнула неизбывная тоска по любимой невесте.
— Как похоже на моего Алльвилля! — воскликнул растроганный Фердинанд.
— Но в юношеском порыве он не подумал о своей сестре, — добавил барон.
— Как так?
— Именно поэтому я к вам и обратился, поэтому и открыл вам тайну. Как вы уже слышали, Дитмар испытывал отцовскую привязанность к дочери своего врага и, снабдив ее богатым приданым, выдал замуж за одного храброго рыцаря. Рыцарь этот звался Адельберт фон Паннер, и от него происходят современные графы Паннер.
— Да что вы говорите? Мой предок?
— Он самый! И вполне вероятно, именно роду Паннер Дитмар предназначил преемство, когда его собственный род угаснет. А посему, в качестве вероятного наследника, поспешите…
— Никогда! — вскричал Фердинанд. — Пока Эмилия…
— Этого я от вас и ждал, — прервал его барон. — Не забывайте, однако, что во времена Дитмара упоминать в подобных документах женщин было не принято. Ваше необдуманное великодушие может только повредить Эмилии: призванная к наследованию родня, возможно, не проявит, в отличие от вас, такого юношеского благородства. В качестве родственника, пусть и по женской линии, я принял необходимые меры, и я считаю более чем уместным, чтобы вы присутствовали в замке при снятии печатей, дабы заявить о себе как о единственном потомке Адельберта и тут же, без лишних сложностей, вступить во владение наследством.
— А Эмилия?
— Предоставляю вам решать, что сделать для Эмилии. И думаю, ей будет обеспечено достойное существование, поскольку ее судьба окажется в руках человека, равного ей по рангу, умеющего ценить преимущества высокого рождения и понимающего, сколь необходимо относиться к ней почтительно и удовлетворять все ее запросы.
— И могу ли я надеяться, что Эмилия в дальнейшем позволит мне вернуть ей наследство, уже и сейчас по праву ей принадлежащее?
— О том спросите ее самое, — ответил барон и дал понять, что беседа закончена.
Обрадованный, Фердинанд поспешил к Эмилии. С прелестной непосредственностью она призналась, что разделяет его чувства, и вскоре с уст обоих полились сладчайшие слова любви.
Несколько дней прошло в блаженном опьянении; обитатели замка разделяли радость влюбленных, и Фердинанд сообщил матери о сделанном им выборе.
Уже начались сборы, чтобы поехать в замок Вартбург, но тут пришло письмо, омрачившее восторги Фердинанда. Его матушка отказывалась дать согласие на брак сына с Эмилией. Ее супруг, писала она, наказал ей, умирая, устроить брачный союз Фердинанда с дочерью барона Хайнталя и не давать благословения ни на какие другие партии. Требовать этого его вынуждала некая фамильная тайна, связанная со счастьем сына и благополучием всей семьи. Мать дала умирающему слово и обязана была его сдержать, сколь бы горько ей ни было препятствовать любовным устремлениям своего отпрыска.
Тщетно умолял ее Фердинанд, тщетно уверял, что предпочтет скорее не продолжить свой род, нежели оставить Эмилию. Мать вторила его жалобам, но оставалась непреклонна.
Барон заметил вскоре, что с Фердинандом творится неладное; пользуясь безграничным доверием юноши, он, разумеется, узнал из его уст, что произошло, и сам написал его матери. В письме он выразил недоумение по поводу странного наказа покойного графа, но мог просить только об одном: чтобы графиня обещала самолично явиться в замок Вартбург и увидеться как с назначенной невестой сына, так и с его избранницей — и, быть может, благодаря ее присутствию непонятное затруднение разрешится само собой.