Сейчас, сидя за этюдником перед своей дамой и глядя, не отрываясь, на ее лицо, он вдруг понял, что ошибся. Спокойный, немного надменный взгляд Джульетты как будто стал теплее. Холодность куда-то исчезла, и чем больше он всматривался в ее лицо, тем меньше понимал, какое оно и каким должно быть на картине. Мелодия, звучавшая в голове, затихла. Теперь ему и вовсе казалось, что модель на портрете «устала» и в ее взгляде появилась какая-то осоловелость.
«Глаз замылился», – подумал Павел, растирая кисть левой руки и затекший от палитры большой палец. Он встал, походил вокруг этюдника, пошуршал расстеленным полиэтиленом и сделал несколько шагов к картине. Казалось бы, за три дня он изучил каждую деталь…
Неожиданно сквозь большие, наполовину прикрытые грязноватыми маркизами окна в зал ворвались солнечные лучи. Освещение изменилось. Павел стоял совсем близко – капризная модель была на расстоянии вытянутой руки… и, бросив взгляд на лицо дамы, застыл на месте… она улыбалась! Несколько секунд он буравил ее глазами. Холодок пробежал по спине. Наваждение какое-то! Легкая полуулыбка играла на ее губах. В глазах появилась лукавая искорка. Как же так? Что же это?
Он приложил руку ко лбу, потер виски. В голове шумело. Температура, что ли? На всякий случай Павел достал из сумки маленькую бутылку минералки и, порывшись в карманах жилета, нашел таблетку аспирина. Старушка-смотрительница тихо сидела на своем стуле. Посетители в конце дня растворились вовсе. В полном недоумении Павел стоял и смотрел на неожиданно развеселившуюся модель.
– Все! На сегодня хватит! – сказал себе он и оглушительно чихнул, громкое эхо прокатилось по залу. Смотрительница дернулась и по-чекистски уставилась на художника.
«Правильно. Пора заканчивать… завтра со свежими силами приду и продолжу», – решил он и стал собираться.
На улице было свежо. Дождь прекратился. Из-за туч робко выглянуло солнце, и в лужах заиграли солнечные зайчики. Павел почувствовал себя лучше. Он решил дойти до ближайшего кафе и напиться чаю, а потом вернуться в гостиницу и хорошенько выспаться. Сегодня он уже не будет ни работать, ни думать о работе. Но мысли, как назло, возвращались в музей, к портрету.
Дорога от замка спускалась по небольшому, покрытому пожухлой травой холму к ручью, который наполнял чудом уцелевший ров вокруг замка. Деревянный мостик, переброшенный через него, выводил к музейной калитке с будкой билетера и к парковке для машин, обсаженной кустами самшита. Напротив входа, через дорогу, стоял трактир. Прелестный каменный домишко под черепичной крышей, как будто сошедший со старой гравюры, буквально врос в землю. Чувствуя себя совершенно разбитым, Павел уселся за столик, достал большой носовой платок и сделал заказ – чайник черного чая, рюмку водки и суп с кнелями. В сумке проснулся мобильный, это была Юлька, его двоюродная сестра.
– Слушай, я через неделю приеду. Ты будешь в Москве?
– Да-да, кодечдо. Я тебя встречу, только скажи домер рейса.
– А как ты сам? Что-то голос у тебя простуженный?
– Да все более или бенее… Дасборк только… Простыл. До все равдо работаю. В субботу буду в Боскве. А как ты?
– Все как обычно. Ничего сенсационного.
– Здорово, что приезжаешь.
– Ну, целую. До встречи.
Павел не спеша сделал глоток чая и, почувствовав вкус мелиссы, сразу вспомнил бабушку, дачу, сиамского кота Сеньку и Юльку, терпеливо сидящую на стуле – она была его первой моделью, слово «натурщица» они еще не знали.
Тогда на даче, с бабушкой и Юлькой, пожалуй, и началось его увлечение рисованием. Цветные карандаши, акварельные краски в плоской картонной коробке с неудобной кисточкой, – правда, потом он приноровился рисовать палочками с ватным наконечником, – немного позже появились фломастеры, привезенные папой из какой-то командировки, они писали сочно, ярко, их не надо было слюнявить, как карандаши, и это оказалось настоящим счастьем.
Как-то бабушка, это было уже в Москве, прихватив папку с его рисунками, отвела Павла в Дом пионеров. Там учили петь, плясать, играть на баяне, ну и рисовать, конечно. Учителем рисования оказался бровастый дядька небольшого роста в короткой меховой безрукавке, он очень обрадовался новому ученику: «У тебя хорошие рисунки. Ну что, хочешь стать художником?» – И усадил его за трехногий мольберт, объяснив, что называется он «рембрандтовским», потому что такую форму мольберта придумал голландский художник Рембрандт. Он прикнопил к мольберту лист бумаги и велел Павлу рисовать натюрморт – вазу с фруктами, стоящую на белом подиуме. Ваза была кособокая, а яблоки и груши – с белыми щербинками. Потом Павлу сказали, что фрукты не настоящие, а из парафина. Сидящие рядом тоже корпели над вазой. Кто-то смотрел на нее сквозь карандаш, чтобы «чувствовать масштаб предмета». На шкафу и на полках стояли гигантские белые безглазые головы, лежали носы, руки и ноги, как будто их отрезали у великанов. Было непривычно, но интересно.