Портретная галерея. Фридрих Горенштейн
И. ЩЕРБАКОВА. «Пишу из Парижа. Красными чернилами...»
Знакомство Л. И. Лазарева с Фридрихом Горенштейном возникло в самом начале 60-х годов и, как очень часто бывало, — с просьбы прочитать рукопись:
Позвонила мне на работу сотрудница журнала «Знамя»... Какой-то автор принес в их журнал свой то ли рассказ, то ли повесть и просил их уговорить меня прочитать его сочинение. «А что за автор?» — спросил я. «Какой-то провинциал, — ответила она. — Очень он просил». И я дрогнул, подумал, что всякое случается, быть может, у него есть какой-то серьезный резон — раз очень просил. «Ладно, — сказал я, — присылайте, прочитаю»... Когда я вечером вернулся домой из своей редакции, жена мне сказала: «Тебе из “Знамени” прислали рукопись — это превосходный рассказ». Она начала читать его и не могла оторваться. Рассказ, действительно, был очень хорош — тот уровень правды, который завораживает читателя. На следующий день я в «Знамени» узнал телефон автора, по звонил ему, и он тут же появился <...> Я спросил, почему он хотел, чтобы его рассказ прочитал я. Он сказал, что в Киеве очень почитали Виктора Некрасова, а из того, что писали о нем, ему понравилась какая-то моя статья (выяснилось, что он много читал и много читает), и он решил, что я тот человек, который способен оценить его рассказ» (Лазарев Л. «Теперь мои книги возвращаются...» (О Фридрихе Горенштейне) // «Знамя», 2008, № 4, с. 153, 155).
И в самом деле, Лазарев постарался помочь с публикацией (об этом он подробно писал в своих воспоминаниях), и общими усилиями рассказ «Дом с башенкой» был напечатан в «Юности». Многие годы даже этот номер за 1964 год и его обложка оставались в памяти — других публикаций прозы Горенштейна не было вплоть до начала перестройки.
С тех пор Горенштейн очень часто приходил к Л. И. домой, на Нижний Кисловский, и садился на одно и то же место — в кресло напротив. И, как Л. И. писал в своих воспоминаниях, главным предметом их постоянных встреч стала проза Горенштейна. Это происходило по самой простой причине — с начала их знакомства, с этого первого рассказа, Л. И. был убежден, что Горенштейн — очень большой писатель.
Все эти годы, вплоть до своего отъезда из России в 1980-м, он писал романы, повести и рассказы: «Зима 53-го года» (1965), «Ступени» (1966), пьесы «Споры о Достоевском» (1973), «Бердичев» (1975), романы «Искупление» (1967), «Псалом» (1975), «Место» (1966—1976), «Дрезденские страсти» (1977), рассказы «Старушки» (1964), «Разговор» (1966) и т. д., приносил свои рукописи Лазареву, и тот становился одним из первых его читателей. Горенштейн был прекрасным рассказчиком и многие эпизоды или сюжеты как бы проговаривал заранее. Помню, например, поразивший меня яркий рассказ Фридриха в конце 60-х об убийце Троцкого Меркадере, как будто он знал такие подробности об убийце, которых не знал никто (этот рассказ вошел потом вставной новеллой в роман «Место»). Фридрих рассказывал и эпизоды из своей киевской жизни, его переполняли разные истории, он говорил, что повсюду — в метро, на улице — встречает персонажей из своих романов и повестей.
Принося свои рукописи Л. И., он не только давал их читать, но всегда оставлял на хранение, на случай, если что-то случится с его домашним архивом, заберут при обыске. Потом стал приносить не только машинопись, но и рукописные тексты. (Кстати, была для этого и бытовая причина — Фридрих жил в маленькой однокомнатной квартире, а даже в большой квартире Л. И. его архив занимал практически все антресоли.)
Горенштейн оставлял свои рукописи с твердым условием — чтобы они не уходили без его ведома из дома. Для того, чтобы дать прочесть что-либо близким друзьям, нужно было спрашивать разрешения. (Кстати, зная Л. И., Фридрих мог быть совершенно уверен, что его воля ни при каких обстоятельствах не будет нарушена.) Особый запрет был наложен на главный его роман — «Место».
Л. И. в своих воспоминаниях писал об этом — таком странном поведении автора в эпоху самиздата:
Он отрезал себя от читателей. Не только перестал предлагать свои вещи для публикации, — с этим, с людьми, писавшими долгое время в стол, я сталкивался. Но это было нечто другое — он отторгал вообще читателей. Быть может, это была ставшая привычной реакция человека, часто натыкавшегося на недоброжелательство окружающих, привыкшего к своей роли «отщепенца», прятавшегося в нее, как улитка. Случай это был уникальный — пишущему человеку читатели нужны, в сущности, он для них старается <...> Я, входивший в число первых читателей его прозы, от него знавший, кому еще он давал читать написанное, могу твердо назвать только нескольких человек: Юрия Трифонова, Виктора Славкина, Марка Розовского. За давностью лет я мог, конечно, кого-то и позабыть, но уверен, что это были еще три-четыре человека, не больше (Лазарев Л. Указ. соч. С. 156).