Нет, лучше уж поехать домой и написать портрет своей кобылы. Этот план он лелеял давно, пожалуй, пора. Двенадцать лет лошадь сопутствует ему, понимает его с полуслова, не обращает внимания на его возгласы в лесу, когда вокруг нет людей. Он замыслил написать ее на холсте такого же размера, как и для портрета мистера Таттла, только повернутом по горизонтали, а затем завесить картину простыней и снять покров только после смерти кобылы. Было бы дерзостно сравнивать повседневное реальное бытие живой Божией твари с симулякром, созданным неумелой рукой человека, — даже если заказчики нанимают его для создания таких симулякров.
Он не рассчитывал, что написать кобылу будет легко. Разве хватит у нее терпения и тщеславия, чтобы неподвижно позировать ему, горделиво выставив ногу. Зато его кобыла не настолько тщеславна, чтобы глазеть на холст, когда работа еще не кончена. Так делал сейчас таможенный инспектор: перегибался через его плечо, пялился, тыкал пальцем. Видно, не понравилось что-то. Ведсворт поднял глаза, перевел взгляд с неподвижного лица на движущееся. Он смутно помнил, что когда-то говорил и слышал звуки, но так и не освоил искусство чтения по губам. Ведсворт оторвал самую тонкую из своих кистей от жилетных пуговиц и перевел взгляд на записную книжку, между тем как инспектор окунул перо в чернильницу. «Больше достоинства», — написал заказчик, а затем жирно подчеркнул.
Ведсворт полагал, что уже придал мистеру Таттлу предостаточно достоинства. Прибавил ему рост, уменьшил живот, пренебрег волосатыми родинками на шее и вообще попытался сделать из угрюмости серьезное отношение к своим обязанностям, а из раздражительности строгую нравственность. И все мало! Требование не христианское, и Ведсворт поступит не по-христиански, согласившись его выполнить. Плохую же службу он сослужит заказчику на Божием суде, если покорно изобразит его лопающимся от достоинства.
Ведсворт писал младенцев, детей, мужчин и женщин, писал даже покойников. Трижды, погоняя кобылу, он спешил к смертному одру, где его просили совершить воскрешение — изобразить живым человека, которого он впервые увидал уже после смерти. Если с такими задачами он справлялся, то наверняка сможет передать всю прыть кобылы, когда она отмахивается хвостом от мух, или нетерпеливо вытягивает шею, пока он укладывает свою тележку с художественными принадлежностями, или прядет ушами, когда он кричит в лесу.
Когда-то он пытался разъяснять свои мысли собратьям, прибегая к жестам и звукам. Оно верно, некоторые простые действия изобразить легко: к примеру, он мог показать, как следует встать заказчику, если тот милостиво соизволит. Но иногда жесты лишь выливались в унизительную игру в шарады, а звуки, которые он мог издавать, не соответствовали его надобностям и не создавали ощущения, что он тоже человек, тоже тварь Господня, хоть и устроен он иначе. Женщины находили звуки, которые он издавал, предосудительными, дети считали забавой, а мужчины — доказательством слабоумия. Он пытался совершенствовать свой метод, но неудачно. И тогда он ушел в немоту, которой от него ожидали, — пожалуй, люди предпочитали, чтобы он был нем. Тогда-то он и купил записную книжку в опойковом переплете, где регулярно повторялись все людские заявления и мнения. Как вы думаете, сэр, сможете ли вы на небесах писать картины? Как вы думаете, сэр, сможете ли вы на небесах слышать?
Но его понимание людей, насколько он вообще их понимал, опиралось скорее не на их записи в книжке, а на его собственные безмолвные наблюдения. Люди — что женщины, что мужчины — мнили, будто могут изменять тон голоса и смысл слов, не выдавая себя выражением лица. Но они сильно обманывались. Лицо самого Ведсворта, когда он наблюдал за балом-маскарадом человеческого рода, выражало не больше, чем мог бы выразить его язык, но глаза говорили ему все — никто и не поверил бы, сколько можно узнать. Прежде он носил при себе, заложив в записную книжку, набор карточек с готовыми фразами, написанными от руки, — уместными ответами, необходимыми разъяснениями и учтивыми поправками к предложениям заказчиков. У него даже имелась особенная карточка для тех случаев, когда портретист полагал, что покровительственность собеседника преступает границы приличия. На карточке значилось: «Сэр, когда врата духа заграждены, разум не становится немощным». Иногда это воспринималось как справедливый упрек, но чаще — как наглость со стороны простого ремесленника, ночующего на конюшне. Ведсворт бросил пользоваться этой карточкой не из-за того, как на нее реагировали, но из опасений показать себя слишком сведущим. Люди, принадлежащие к миру говорящих, обладали преимуществом перед ним: нанимали его за деньги, повелевали им, вращались в обществе, без труда обменивались мыслями и мнениями. Впрочем, Ведсворт не находил, что дар речи сам по себе укрепляет в человеке добродетель. У него же было всего два преимущества: умение изображать на холсте тех, кто был наделен даром речи, и умение молча улавливать смысл их слов. Глупо было бы позволить, чтобы люди догадались и о втором преимуществе.