Впечатления эти, как я уже говорил, разнообразны и глубоки. «Жить здесь и теперь» — таков его лозунг, и относится это ко всем его ощущениям, переживаниям, мыслям. Автор с такой уверенностью, убежденностью сообщает их читателю, что невольно начинаешь воспринимать их как свой опыт. Выражено все с величайшим жаром и авторитетностью. Странно говорить об авторитетности, при том что имеется в виду выражение радости непосредственного бытия, и тем не менее вряд ли найдется здесь более точное слово. Подлинность и сила его переживаний несомненны. Понимаешь, что у этого человека они именно такие. Множество писателей рассуждало о «жизни чувств». Но очень часто в этом было нечто вымученное, фальшивое. Они, можно сказать, пели не своим голосом. Но в случае с Олдингтоном подобные сомнения в искренности полностью исключены. Мы глубоко и искренне ощущаем те страсти, восторги и страданья, которые ощущал он сам. А его способность на эти чувства исключительна. Вот почему он дарит нам возможность пережить мгновения, недоступные простому смертному. Вот почему он может сообщить нам представление об опыте настолько глубоком и в то же время непосредственном, что мы уже никогда не сможем смотреть на мир прежними глазами.
Вместе с тем ряд читателей почувствовали в его книгах «горечь» и «резкость», которые вытеснили для них все другие впечатления. Несомненно, как только выдвигается та или иная критическая формула, она с поразительной быстротой становится общим местом. Мы в большей степени подвержены чужим влияниям, чем отдаем себе в этом отчет. Соответственно не так уж трудно положить начало критической моде, которая в своем развитии может стать опасной. Держа в подсознании готовое словечко «горечь», мы приступаем к чтению книги и — усматриваем горечь в каждой строке, не утруждая себя поисками иного смысла.
Нечто подобное уже не раз случалось с произведениями Олдингтона, и приходится только сожалеть об этом. Горечь в них есть. Но она превалирует в одной-двух книгах, да и в них соединена со многим другим. Во всем, что он ни написал, следует выявить множество иных, гораздо более важных сторон. Для того чтобы оценить творчество Олдингтона во всей его полноте, нужно понять эту горечь, но поставить ее на подобающее ей место, усмотреть за ней определенную концепцию жизни, определенный тип эмоционального, чувственного восприятия мира, одним из результатов которого и является эта «горечь».
В том, что он пишет, есть очень много личного, в лучшем смысле этого слова. Во всем сказывается, используя его собственное выражение, определенная «концепция жизни», прочувствованный жизненный опыт. И чтобы правильно понять его, мне кажется, следует понять некоторые стороны его личности: ведь не случайно, что нередко в его книгах, в особенности в предисловиях, мы находим четко продуманные авторские признания. В них есть особая душевная тонкость, присущая сильной и страстной натуре. Его книги населены персонажами, необычайно чувствительными и гордыми, глубоко переживающими свое унижение или позор; это гордые одиночки, сознающие свое одиночество и отчаянно, остро воспринимающие все, даже враждебный взгляд. Но как только олдингтоновский герой убедится, что его любят, немедленно падают все барьеры. Сколь велика его гордость, столь же велика его готовность с радостью отдаться дружбе или любви: «…в глубине души он был чрезвычайно щедрый, импульсивный человек, в чем-то даже похожий на Дон Кихота», «…в первый раз в жизни он почувствовал и понял, что такое мужское товарищество, искренний и откровенный разговор, свободное общение двух характеров».
Эта удивительная душевная тонкость пронизывает все его произведения, а в особенности романы. Достаточно почувствовать это, как начинаешь лучше понимать его романы, в особенности если к тому же видишь, что эта тонкость сочетается с энергией, авторитетностью, силой. Иначе говоря, в этой олдингтоновской душевной восприимчивости нет ничего пассивного: относясь с подозрением к враждебному миру, он скорее готов атаковать, но не ждать нападения.
Нередко окружающий мир представляется ему чужим, враждебным, ранящим. Но в дружбе и особенно в любви он чувствует тот восторг, который сильнее этой враждебности. И именно отсюда, из этих проявлений душевной тонкости он черпает надежду. Он назвал себя романтиком-идеалистом, и это совершенно верно. Он понимает, что в жизни есть нечто большее, чем простая суета или столкновение крайностей. Он верит в «цельность и товарищество» поколения, которое «горячо надеялось, яростно боролось и глубоко страдало», а более всего — в свой романтический идеал любви, которая «прекраснее, полнее жизни»: «Он любит даже не столько жизнь с женщиной, но ту энергию и красоту существования, которые становятся их общим достоянием. Это жизнь здесь и теперь, жизнь чувств, жизнь глубоких инстинктивных сил».