«Теперь, батюшка, уже время для „но“ прошло. Уж назвались груздем, так полезайте в кузов, пожалуйте в Совет читать русские журналы и газеты и очищать русскую литературу от гадов, в ней расплодившихся». Соловьев определял свой главный тезис: «Правду нужно говорить во благовремение! Не все стоят на одном уровне духовном». То есть правду нужно говорить не всегда, ибо не все могут ее всегда воспринимать как должно.
«Сегодня я получил ругательное письмо, — сообщал Соловьев. — Для вящей огласки оно написано на почтовой карточке… Я положил его на видное место на моем столе и буду всем показывать. Конечно, оно не последнее».
«Буду я в Вашем Совете, — отвечал Полонский, — потому что назвался груздем, но не забывайте: назвался! На самом же деле я вовсе не груздь, и едва ли кузов удовлетворит меня. Я не то, что покойный приятель мой Фет, добивавшийся камергерства…»
Проходили дни, и все яснее понимал Яков Петрович, в какой «кузов» он согласился влезть. Из Петербурга знакомые сообщали, что новый всероссийский начальник по делам печати уже грозит закрытием некоторых журналов и газет.
Вышла книга Победоносцева под заголовком «Московский сборник». Великой силой, противостоящей революционным преобразованиям, Победоносцев считал силу исторической инерции: «Ею, как судно балластом, держится человечество в судьбах своей истории… Сила эта, которую близорукие мыслители новой школы безразлично смешивают с невежеством и глупостью, безусловно необходима для благосостояния общества. Разрушить ее — значило бы лишить общество той устойчивости, без которой негде найти и точку опоры для дальнейшего движения». Что же может нарушить эту драгоценную устойчивость? Пресса! Победоносцев утверждал: «Пресса есть одно из самых лживых учреждений нашего времени». «Каждый день, поутру, газета приносит нам кучу разнообразных новостей. В этом множестве — многое ли пригодно для жизни нашей и для нашего образовательного развития?» Так вопрошал Победоносцев, и, видимо, Соловьев решил следовать его программе, то есть зажать прессу в тиски.
В сентябре 1896 года старик Полонский официально вступил в должность члена Совета по делам печати. «Хотя я и не добивался этого звания, — писал он Поливанову, — и если не отказался от него, так только потому, что со всех сторон слышал одно и то же: как можно отказываться, тут ты (или вы) можешь (или можете) быть полезным — бороться за большую свободу нашей прессы…»
Однако с первых шагов оказалось, что Полонский призван украшать и облагораживать своим именем список членов Совета, но реального влияния тут у него нет. При первом же резком споре Соловьев сказал ему, что он может оставаться при своем образе мыслей, но это ничего не изменит.
Вернувшись домой, Яков Петрович сгоряча написал ему письмо:
«…Неужели поступить в разряд Молчалиных и иногда, мысленно с Вами не соглашаясь, безмолвствовать… Но, заметивши, что я исподличался, Вы сами, как порядочный человек, разве не будете презирать меня!.. Вы уже не прежний Михаил Петрович. Вы — мой начальник, я — Ваш подчиненный. Вот какую злую шутку сыграла со мной вечно мне противоречащая судьба моя!»
Он был просто подавлен.
«И вот я занят втрое больше, чем прежде, — жаловался он в письме к Поливанову. — Прежде я имел дело с книгами мне совершенно неизвестных авторов, теперь имею дело не с одними книгами, но и с авторами, и с начальством… Является в журнале статья, цензор ее запрещает, редактор на это запрещение подает в Совет свою жалобу. Главное управление посылает мне оттиск статьи и жалобу, с тем чтобы я дал свое заключение. Даю заключение: „Статья не заключает в себе ничего вредного… и, стало быть, может быть дозволена“… Бумага читается — отдается на общее обсуждение — и потом по количеству голосов или по-прежнему запрещается, или дозволяется…»
Но так как прочное большинство голосов в Совете было на стороне Соловьева, голос Полонского значил тут очень мало.
И самое печальное: Полонский чувствовал, что поэзия покидает его, вдохновение не подсказывает новые строки, и стихами он не может больше высказать — как сам выражался — ничевым-ничего…
В марте 1897 года умер Аполлон Николаевич Майков.
Полонский рассказывал Соловьеву: «Между мною и Майковым та разница, что Майков был оптимистом и, сколько я знаю, постоянно был самоуверен и почти всегда в одинаково спокойном настроении духа. Я же по обстоятельствам жизни моей был пессимистом и был недоверчив не только к людям, но и к самому себе». Тем более теперь, когда он был стар и болен.