Всё это было слишком живо для них теперь. Осталась жажда рисовать; сухая, яростная. Этой жаждой, как Арсению казалось, он сам себя насиловал, работая над картиной, и получал то же мазохистское наслаждение, перемешанное с дикой экзистенциальной тоской. Что оно было, что? Слов не находилось.
Ночи становились длиннее. Фон по большей части был завершён, и Арсений как-то пасмурным вечером принялся писать фигуры Фолла-Кукловода.
Кукловод этой ночью, когда Арсений вернулся на матрас, не выпускал его до рассвета; и он не сопротивлялся.
После лорд начал меняться. Началось с незначительного: вечерний чай, Кукловод очень по-фолловски водил пальцем по кружке с чаем, по самому ободку. Потом – случайно словленная интонация, неуловимо изменяющиеся черты. Задумчивость вместо порывистой резкости. Она выступала в отдельных движениях, как каркас разрушенного здания через туман.
Арсений провожал уходящего в картину Кукловода, по ночам трогая его запястья. Чтобы ощущением – пульс. Догадкой, скорее.
Хотя что такое реально
Художник в нём извивался в корчах по своему лорду. Арсений включал лампу, подтягивал ближе и рисовал на его запястьях узоры. Тогда нутро переставало раздирать тоской. Он баюкал художника в себе, пел ему колыбельные переплетением линий на чужой коже.
Со стены на него не смотрел его Джим. Он был до безумия реален, но Джима интересовало отражение в зеркале. Джим был занят. Арсений отдавался Кукловоду под отсутствием джимова взгляда на себе. Засыпал после, обесточенный, вжавшись во влажные простыни.
Дни были серыми. Ночи дымчато-звёздными, холодными, утра – с серебристой поволокой росы. Во дворе тёмно-серые кусты плавились огненной ржавью рябиновых кистей и кровавыми брызгами алели ягоды лимонника.
Арсений жадно вдыхал мир через окна.
Кукловод стал молчать с утра до ночи. Всё чаще водить пальцем по кружке. Всё задумчивее в перерывах между рисованием сидеть на стуле.
Арсений докурил, воткнул окурок в тарелку с остатками крошек – от печенья – и подошёл к окну, высунувшись наружу.
Серебряная дымка звёзд рассыпалась по небу, высветлила черный до светло-серого. Воздух тревожно пах дымом и терпко – влажной корой. Воздух зябкий. В нём звенела тишина.
Лето уходило.
Он лег на подоконник спиной, мгновенно вздрогнув – холодная поверхность коснулась оголённой полоски кожи между джинсами и задравшейся майкой. Небо обрушилось на него сверху своей седой бесконечностью.
Подошедший Кукловод молча прислонился плечом к оконной раме.
Это не его Кукловод. Тот скорее сказал бы, что Арсений теряет время на безделье. Этот – смотрел с ним.
Арсения разрывает тоской. Он хочет снова попросить у Джима морфий. Но Джим смотрит в зеркало, просить бесполезно.
Джим занят, Арсень. У него много важных дел.
А Кукловод…
Губы дёргаются в нервической усмешке. Это призрак, тень, фантом, это пустышка от Кукловода, сухой кокон.
Сегодня он уйдёт.
Осознание – ледяная игла.
– Мой лорд, – Арсений выпрямляется. Голос дрожит. – Я хочу спеть вам. Колыбельную.
На него переводят взгляд – внимательный, даже чуть задумчивый. Рука Кукловода взлетает (почему взлетает, при чём тут лёгкость) к подоконнику.
– Хорошо, Перо. – Кивок. – Ты можешь спеть мне.
Арсений берёт его за руки. Пальцы холодные – ледышки. И сам он вряд ли живой.
– В чистом поле деревцу, – затягивает негромко, по-русски, – до зари не спится.
Приноравливается. Сжимает ледяные запястья.
– В чужедальние края
Разлетелись птицы.
И не вьют они гнезда
На ветвях упругих,
Хлещут дерево дожди,
Гнёт лихая вьюга...
Кукловод чувствует, что ослабел. Картина вытягивает его из него же, капля по капле, с каждым мазком масла. На этот раз Перо убивал его с его же согласия.
И всё же...
Он с тоской провожал на стену каждую каплю себя.
Теперь его – в нём же – слишком мало. Недостаточно для целой личности. И сознание держится только на инерции.
Он сжимает горячие руки Пера в своих. Слышит тихий напев на чужом языке.
С ним прощаются, а он даже не может попрощаться в ответ. Уже не Арсень, а сам Кукловод ощущает себя Химерой, противоестественным сплавом души Джона и личности Кукловода. Сейчас любое прощание будет от Химеры. Он оставил Перу свой дневник. Тот, что писал в последние дни. Может, каракули на листе сохраняет какую-то часть его существования.
Ты говорил, что я обрету свободу, отказавшись от себя. Мы обретём
Только отвращение к нынешней зависимой жизни даёт волю не цепляться за неё.
А жить хочется. Не так она и плоха была, эта жизнь. Кучу возможностей давала.
Кукловод хочет сказать «спасибо». Но молчит.
Арсений обрывает пение. На него смотрит пустым взглядом кукла. Через секунду Фолл очнётся, скажет что-нибудь, вздрогнет, поёжится, почешется – короче, начнёт жить; и Арсений тянется всем собой следом за ускользающим в картину на стене алым бликом – последним проблеском сознания Кукловода, тянется неистово, отчаянно, закрывает глаза, почти достаёт в порыве слиться воедино и уйти во тьму вместе с ним.
Но секунда проходит. Сердце колотится у горла. Надежда вспыхивает и гаснет, рушит куда-то. Просто вниз. Тянет пересохший язык. Кислый никотиновый привкус во рту отдаётся тошнотой. Кислота стоит в горле, и тянет сблевать за подоконник, чтобы стало легче.
Пальцы на чужих запястьях разжимаются.
– Ну, с возвращением, сэр, – Арсений так же, с закрытыми глазами, лезет в карман джинсов за пачкой. На грудину давит болезненный комок – застрял в пищеводе. Слова от этого невнятные. – Зажигалку мою нигде не видишь?
Фолл рисует вместе с Арсенем. Что-то остаточное в сознании сразу сказало: «Надо», – как только он полностью осознал себя. Сразу стало понятно, что вот этому миру на стене, напротив зеркала, нужно отдать столько, сколько попросит.
Отдать весь мир.
И они отдают. Вытягивают краски из реальности на стену. И реальность сереет – а картина наливается цветом.
Капает кровь с изрезанных запястий Алисы.
Хрустит стекло под выстрелом Нортона.
Ёжится, как от холода, Дженни.
Исами в полуобороте – вот-вот обернётся полностью и первая из них увидит, что страшная багровая тень за спиной, а не в зеркале перед ними. Первая посмотрит в глаза своей тьме. Но пока она только начала оборачиваться.
Этот застывший миг – их перманентная реальность. Цветная.
Выцветает комната. Потом – коридор до ванной – Райан специально открыл ход из этой комнаты на другую половину дома. Чтобы им не встречаться ни с кем из нереальных.
Потом начинают выцветать они сами. Серость поднимается от ног и вытекает через измазанные маслом кончики пальцев. Картина жрёт цвета.
Арсень объясняет: чтобы выкачать силу проклятия, он должен подменить в своём воображении реальных обитателей особняка на их симулякры – изображения на картине.
Проклятие не заметит подмены, если Перо поверит в реальность нарисованных фигур, и само втечёт в картину, вот какая штука, – говорил он.
И, впрочем, уже верит.
Об этом Джон догадывается сам; Арсень сидит на стуле и курит.
Перерыв: десять минут, и он опять вернётся к работе.
Джону в этой задаче подмены реальности чудится нечто платоновское. Было же, было, об искусстве, копирующем реальность, и о том, что создаёт несуществующие образы. А это не то и не другое. Не ночной кошмар, перенесённый на стену, и не подражание реальности; это её полное замещение.