И потому оно уже не искусство, а лишь притворяется им.
Берясь за кисть, Арсень рассказывает, как спасал Джеймса: нарисовал его смерть на стене, чтобы проклятие кинулось на эту добычу и оставило реального Файрвуда в покое.
Теперь он пишет самого Фолла.
Джону странно смотреть на своё изображение и понимать, что Арсень верит в это изображение больше, чем в него.
Больше они не разговаривают. Арсень вообще старается Джона не замечать, а если и замечает – то смотрит с усталой тоской. Первое время. Потом оказывается, что эмоции тоже можно обратить в краски.
Картина жрёт и их. Чувства. Ощущения. Запахи.
Следом исчезают звуки. Краски остаются лишь на кончике кисти – когда она касается полотна или палитры.
Они творят в полной тишине и изоляции. Творят цветной мир боли, багровых переплетений. Их – нет, неведомые духи, бесплотные призраки, единственная функция которых – поддерживать мир своей жизнью.
Последним картина начинает жрать время. Время тоже имеет цвет – светлое, синевато-серо-зелёное, иногда лиловое, лёгкое.
Джон чувствует в кончиках пальцев не холод стекла, но предчувствие этого холода.
Веет теплом за спиной – это от его тени. От Кукловода. Джон видит его в отражении, пытается прикоснуться к стеклу. Вечное мгновение.
– Тебе придётся простить Алису, чтобы всё это закончилось, – тихо говорит Перо.
Джон поднимает голову. Они сидят у камина в библиотеке. Редкий час отдыха. Арсень похож на мертвеца в багровых отсветах огня. Лицо-слепок. Блики лепят выступы подбородка, носа, бровей, тени тёмно-серым разрезом между белых губ, тени топят мерцание глаз. Складки чёрной ткани-одежды висят на исхудавшем теле. Руки в бинтах и краске уложены на острых худых коленях.
– Что, прости?
Он улыбается. Серый разрез тени между губ продлевается в стороны.
– Чтобы проклятие по двум родовым ветвям завершилось, вы с Алисой должны простить друг друга. И результатом вашего прощения станет общий ребёнок. В нём замкнётся... всё. И больше никогда, никогда не повторится. Ни в одном времени, ни в одном городе. Ни с одним человеком.
Джон задумывается. Сложная задача – по заказу простить женщину, которая практически положила конец фамилии Фоллов.
С другой стороны, простить её – единственный шанс сохранить эту фамилию.
– Сделаю всё, что смогу. – Джон кивает.
– И будешь жить вечно, – с безумной застывшей улыбкой заверяет Перо. – Со свечой внутри вместо костра. На стене. В своём ребёнке. Будешь жить вечно.
Он сидит на полу, сжавшись. Вокруг валяются кисти.
– Не зря, Видящий. Всё было не зря, – шелестит в ушах.
– Скажи ты это на полмесяца раньше... – Арсений проводит рукой по лбу. Рука в краске; на лбу теперь тоже полоса. – Я бы поверил.
– Не зря. – Дева опускается рядом с ним на колени, тянет руки. Художник с неохотой поднимает голову. На руках Аластрионы меховой чёрный клубочек. Шерстистые бока понимаются-опускаются в такт дыханию, мордочка уткнута в пушистый хвост. – Сейчас он спит беспробудно, бережёт оставшиеся силы. Но он не мёртв, и спаситель – ты.
– Что это вообще? – Арсений подбирает с пола уроненные кисти. Если Дева решила развести призрачный зверинец, она слегка не по адресу.
– Ты не узнал? Это Дом. – Аластриона, скрываясь за туманом, прижимает зверька к себе, вскидывает голову. Последнее, что видит художник – на призрачных губах улыбка сменяется злой усмешкой. – Его дух и дух этого города. Но тебе же мало знать, что ты спас столько чужих жизней, Видящий. Вам всегда мало.
Арсений не помнил, кода пришёл в себя.
Шум собственного дыхания наполнял комнату.
Ресницы залеплены инеем. Серым.
Картина возвышается над ним.
Проклятие, пойманное в неё, бьётся и пульсирует тысячами сосудов, они пронзают всё картину и не в силах выбраться.
Но кое-что ещё осталось.
Он коленопреклонённый у границы, соединяющей реальности.
И он остался один.
В пустой комнате валяется стул, выдавленные тюбики красок.
На матрасе скомканные простыни.
Пачка сигарет.
Ботинок. Чей-то.
Тарелка с засохшей едой.
Всё замерло. Пыль в воздухе замерла. Времени нет. Пространство сошлось в точках перспективы, за гипотетической линией горизонта.
Они стоят над ним – шестнадцать фигур со своими Зеркалами.
Нереален я.
Осталась эта комната, и всё
Моя больная фантазия
Сердце готово выпрыгнуть из груди.
Арсений медленно поднимается на ноги. Всё серое, но краски на палитре живые. Его пропуск на ту сторону. В реальный мир.
– Мне… надо перестать быть? – спрашивает он у людей на стене. – Ответьте. Пожалуйста.
Они не отвечают.
Для них он призрак, позавчерашний сон, полустёртый рисунок. Тоже-мне-творец-реальности.
Они давно уже ушли отсюда в реальный мир, а он всё медлит.
Арсений касается пальцами угольного контура на стене. Своего лица, волос, руки, переплетённой пальцами с рукой Художника. Осталось забыть себя, чтобы стать реальным.
Перестать верить в своё существование здесь, в этом сером плоском мире.
Если я перестану верить в своё существование, кто будет верить в ваше? Но я не могу продолжать в него верить иначе меня найдёт проклятие
А выбор
Страшно. Подняться, до окна. Пальцами по стеклу. Взгляд бессильно, бессистемно мечется, силясь уцепиться: двор, кусты, крона дуба. Соскальзывает. Закурить, обратно.
– На прения с самим
собою ночь
убив, глотаешь дым...
Срываются. И голос, и дыхание. За закрытыми веками тьма рябит.
– уже не прочь...
Судорожно дым – внутрь, глубже.
– в набрякшую гортань
рукой залезть...
К стене тянет.
А дальше
что-то о Зеркале нет
зеркале
Проводить: по угольному контуру, в гладкости закрепителя поверх; вечный, нетленный уголь. Сомкнутые пальцы. Его и Художника. Шёпот сбивается сухостью в горле, и к сигарете как к источнику, жадно. Зажав зубами фильтр, ощупывать картину.
Не может быть реальней меня
Но есть
– Есть, – исчезнуть перестать быть
Но это только ты.
Твое лицо...
Твоё...
Взгляд в потолок почти в отчаянии. И, хватанув воздух, во всю глотку:
– Но это только ты.
А фон твой – ад.
Смотри без суеты
вперед. Назад...
Пальцы, дрожа, дотягиваются до тюбиков с краской. Выдавливают нужные – белый, охра, красноватый, чуть синего кобальта, неаполитанский жёлтый, умбра... Касторовое масло. Жёсткий волос кисти врезается в тугие комки краски, нарушая цветовую целостность, тянет, вмешивая рельефными полосами ворса, друг в друга.
– ...без ужаса смотри...
Взгляд цепко упирается в стену. Не он и не Художник. Одно целое. Запах туши, миндаля, ветра и солнца.
– Будь прям и горд, – свой догорающий, тлеющий голос.
раздроблен изнутри.**
Кисть в жёстких мазках по стене, нанося первые прозрачно-золотистые слои тона.
Пыль.
Вдохнул пыль.
Холод.
Арсений открыл глаза.
Тень Аластрионы растворилась в воздухе.
Рядом лежал вырубившийся Райан. Седой. Его обнюхивал орущий Табурет.
Дёргал кончиком хвоста.
Чудовищно холодно.
– Всё закончилось, Видящий, – прошелестело рядом. – Навсегда.
Арсений сел. Задница мёрзла. Рука, упёртая в пол, мёрзла. Дышать холодно.
– Всё… закончилось.
Он посмотрел в потолок.
Опустил голову, сжал-разжал руку перед глазами. В краске, не в крови. В шрамах – не с открытыми ранами. Не болит.
Ничего не болит.
Я здоров
После картины
Как
Исами отдала жизнь
Вечность
Джим
Я ушёл от него оставил
Думал что меня не будет
Я – есть
Подняться на ноги. Холод дерёт по шкуре. Холод.
В воздух поднимается пар от дыхания.
Шаг.
Неправильно
Меня должно было не стать
В обмен на их покой
Он моргает и срывается с места.
К полу босые ступни – обжигает холодом паркета коридора. Задыхаясь в облаках собственного дыхания, взахлёб холодного воздуха – на третий этаж.