Рой Ричардсон и Натали Томпсон, жмущиеся друг к другу, инстинктивно отклонившиеся подальше от стекла. В зеркало смотрят с недоверием, на лицах почти одинаковое выражение – будто они цепляются за веру, что над ними злобно подшутили. Сейчас – семейная пара с сыном, Софи забыла только, в каком графстве живут. Впрочем, ей, как и Арсению, они были мало интересны – изображены дальше других фигур и в той части комнаты, где не так много света.
Джек Файрвуд. Нахмуренный, смотрящий искоса, щурящийся. Верит, но делает вид, что не боится. А прямо не смотрит и вряд ли скоро наберётся духу повернуться к зеркалу. Сейчас – преподаватель в университете. По технической специальности. Живёт один. Слегка располневший в свои тридцать семь, любящий научно-фантастические фильмы, вылазки на природу и коллекционирование рецептов глинтвейнов и способов заваривания чая. Как не похож на этого вот – задиристого, непокорного, худощавого и лохматого парня в зеркале. Арсений был в него влюблён. Романтически, не всерьёз, но в образе это чувствуется. Чуть наглее, симпатичнее и обаятельнее, чем в реальности.
Джим… Файрвуд. В него художник обрушил, кажется, всю силу чувства. Если Исами была прописана тщательно и с любовью, то в образе Джеймса, созданного всего-то лишь из масляных красок, бушевала буря, ураган, тайфун. Вся прорва любви, желания, страсти, любования и яростного наслаждения его красотой, горечи и боли от невозможности быть рядом, тепла, которое силился и не мог подарить – всё это Арсений ухнул в краски. Не жалея. В образе Джима был порыв. Тёмный, глубокий и сильный. Он не боялся своего демона, не верил ему и поддаваться не собирался. На картине он только встал с кресла – в руке ещё книга, рука тянется положить её, не глядя, на подлокотник, взгляд – в зеркало, голова чуть вскинута, и в одном этом порыве была готовность действовать, противостоять, если потребуется, но и любопытство. Тёмное и страстное любопытство, может быть, страшнее, чем у демона. И Джеймс Файрвуд был прекрасен. Этот образ попросту завораживал – как и образ его скальпельно-тонко ухмыляющегося из тьмы Зеркала.
Джон-Кукловод впереди. Джон тянется к стеклу.
Он и в реальности часто замирал у окон и зеркал. Пытался пройти сквозь, чтобы снова обрести ставшего краской Кукловода. Это сводило его с ума: она знала. Джон честно рассказал ей о «десяти широких шагах». От центра этой залы до зеркала десять широких шагов. Он пытался коснуться своего отражения в зеркале и уйти в картину в первый год после того, как закончилась история с проклятием.
– Что тебя удержало от сумасшествия? – спросила она тихо. Разговор был за утренним чаем, и Джон, отставив чашку, долго смотрел в окно.
– Когда я понял, что десять шагов могут свести меня с ума, я изобрёл правило восьми шагов, – ответил невозмутимо, оборачиваясь к ней.
– Восьми?
– Видите ли, моя леди, с расстояния в восемь шагов от центра залы рукой до поверхности зеркала дотянуться невозможно.
Софи оглядела всех по очереди.
Люди, увидевшие в зеркале своих демонов. Вот они, за её спиной, смотрящие в отражения, кто в ужасе, кто в изумлении, кто с недоверием. Софи холодно. Она боится увидеть в зеркале за своим плечом багровую тень.
И, наконец, семнадцатый. Сам Арсений.
Софи вздрагивала каждый раз, как встречалась взглядом с его изображением на картине. Это был он сам, упрямый, яростный в желании брать от жизни всё, что она только сможет дать. С прямым взглядом, приподнятым подбородком, хитроватым прищуром и улыбкой, затаившейся в уголках длинных губ. Своего демона, стоящего за спиной, в пол-оборота к зеркалу, улыбающегося развратно, он собственнически держит за руку. Их пальцы сплелись, и они друг с другом; Софи ни разу не видела, чтобы простое соединение пальцев и то, как они стояли, соприкасаясь плечами – чтобы это было так… открыто наполнено похотью, страстью и желанием. Простой жест – и вся суть желания творить. Слияния со своей тьмой во вспышке сверхновой – картине.
Они знали друг друга, они сливались каждый раз в безумной жажде воссоздавать в красках – и убивали друг друга, это был смысл всего искусства как жизни, и Арсений его постиг.
Перо.
Ты был таким
Ты понял
Ты осознал
Софи чувствует его присутствие, сердце колотится у горла, дыхание перехватывает – это почти цвет, почти осознание, готовый образ, мучающий её уже третий год подряд, и… она приходит в себя на коленях, жадно вглядывающаяся в отражение картины.
Поднимается, задвигает шторы на зеркале. Отряхивает колени от прилипшей пыли. Завязывает на волосах платок. Выключает свет.
Зал с картиной погружается во тьму.
– Будь ты проклят, Самойлов, – шепчет, глотая слёзы и судорожно набирая на закрывшейся металлической двери шифр.
За пределами особняка, уже на подъездной дороге (и вдали от мрачного Форса), дышится легче. Зелёные деревья по сторонам, умытые дождём, мягко шумят, из рощи тянет живой майской сыростью. Софи забирается в машину, торопливо захлопывает дверцу.
– Мам, ты долго! – Кэт высовывается с заднего сидения. Вид у неё встревоженный.
– Всё в порядке, – Софи незаметно вытирает последние слёзы в уголках глаз и клянётся себе больше не ездить в особняк.
– Айри уснул, – продолжает Кэт, – а я читала. Ту сказку на французском.
– Хорошо, – Софи берёт себя в руки. Проверяет, как там младший господи, спасибо, что он не похож на Саймила, только глаза, но он и вправду спит, пристёгнутый в своём кресле, в обнимку с плюшевым котом. Устал за день.
Кэт пристёгивается сама.
Софи дожидается, пока она устроится, и поворачивает ключ зажигания. Мягкое урчание мотора успокаивает. Она вообще любит водить автомобиль и любит скорость. Конечно, не с детьми в машине и не по дороге из Лондона с полным багажником покупок.
Картина понемногу отпускает. Но не образ. Впрочем, она и не надеялась.
– Когда будем на трассе, – говорит заёрзавшей Кэт, – можешь кратко мне её пересказать. Сжатое изложение, как на прошлом твоём уроке.
Парк сер и неприветлив. Джим проходит под металлической чёрной аркой – вход, ступает по размоченным дождём дорожкам. Лужи мокро шлёпают от шагов, уводят за собой в глубину, дальше. К озеру.
Джим поздно замечает, что у озера есть ещё кто-то. Взгляд плавает по веткам деревьев – на них еле держатся последние скукожившиеся листы. Попутно – мысли о том, что холодно, что определённо собирается дождь, что следовало взять зонт – его синева мелькает между свинцовых облаков.
Зябкий ветер.
Стоять рядом с безликим кем-то не хочется, Джим уже собирается обойти берег озера по дуге, чтобы даже на периферии зрения не маячил, но он – оборачивается.
Спокойный серый взгляд, волосы в высокий хвост, руки в кармах кожаной куртки, рюкзак. Серые джинсы, явно удобные ботинки – в таких лужи нипочём. Встретить его тут – неожиданно.
Джим хмурится. Они слишком долго не виделись. Джек… Джек, кажется, всё говорил, что Джим Арсению теперь не нужен. А Джим что? Поверил. Слишком часто и сам думал о том, что нужен ему после особняка не будет.
– Здравствуй. – С губ срывается прежде, чем успевается осознать.
Короткая секунда узнавания сменяется пониманием.
– Джим? Чёрт... – Арсений мотает головой и трёт переносицу. Растерянно усмехается. – Я знаю, что ты с нашими расплевался, ну... кто же знал, что пересечёмся.
– Расплевался? – Джим поднимает брови.
Взгляд уже ищет в Арсении знакомые черты. Вот шрамы на ладонях. Длинный рот, который от усмешки кажется ещё длиннее. Жёсткие волосы даже этот ветер еле колышет.
– Я ни с кем не расплёвывался. Я продолжаю общаться с братом и Джоном.
Теперь хмурится.
– А Джек говорил, что ты ушёл в работу. Что даже пытаться тебя увидеть... – В сером взгляде медленно поступает радость. Ещё неверящая, но парк разом становится не таким серым и холодным. Арсений резко подходит, хватает его за плечи, встряхивает, – Джек врал?! Вот всё это время... Я раз двадцать думал найти тебя, поговорить, и к чертям всё, но твой младший так упорно... чёрт...