– Кажется, он врал не только тебе.
Джим понимает, что должен чувствовать радость. Она будто прогрызается сквозь одеревенелые мышцы лица, пытается разгореться где-то глубоко в груди. Но очень медленно. Неохотно. Даже недоверчиво.
– Как ты здесь оказался? – Вместо всех слов, которые сейчас надо бы говорить. О том, как скучал всё это время. Как жил один, загибаясь с тоски в пустой квартире. Как работал на износ – клиника, преподавание в университете – лишь бы поменьше времени проводить дома.
– Да мимо проезжал, дай, думаю, заверну в парк, пару кадров с прудом... – кивает на свой рюкзак через плечо, где, видимо, фототехника, – а что-то ни кадров, ни даже уток в пруду. Представь, – щурится, в уголках глаз едва заметные морщинки. Чешет нос, шмыгает (на запястье какой-то браслет из мелких бусинок), – выходной насмарку. Никакого желания фотографировать. А тут смотрю, ещё какой-то шиз выбрался в такую холодину к озеру... и кто же знал... что это ты.
– Я живу неподалёку.
Джим делает полшага вперёд, обнимает Арсения. Его куртка мокрая и холодная, и пахнет…
Не сразу выходить распознать запах. Кажется, дым.
Да, точнее (ещё несколько втягиваний воздуха) – дым, осенний холод (не удивительно – в парке), слабый химически сладкий запах ароматизатора из салона автомобиля. Курево немного. И, кажется, сладкий кофе и сандвичи с копчёной курицей и свежими огурцами. Или это уже фантазия разыгралась. Не может же, в самом деле, от кожаной куртки пахнуть огурцами.
Арсений обнимает в ответ. Тыкается холодным носом в ухо.
– А я скучал сумасшедше, – тихо. – Чтобы ещё раз... неважно. На чай пригласишь? А то замёрз, устал, а до дома часов пять ехать.
До дома пять часов
Где ты живёшь
Почему так долго
– Конечно.
Джим теряется в его близости. В запахе, в теплоте – сквозь куртку уже тёплый – в голосе. Отстраняется с трудом, оглядывает, впитывает его взглядом.
– У меня дома овсянка. И чай. – Потом, после секундного раздумья, – ещё полпачки спагетти. Всё.
– Ну, сделаем крюк, заедем в магазин, – Арсений обнимает его за плечи, подталкивает, – пойдём. А то щас уже наяву грезить начну о горячем кофе со сливками. Не будешь против запечённой форели в травах с кабачком и спаржей?
– Я буду против кофе, если тебе интересно.
– Даже против, если его буду пить я? – с усмешкой уточняет Арсений и на секунду чуть крепче прижимает его к себе. – Ну и тиранище. Святой потолок, Джим, я... даже по этому скучал, – заворачивает с обезоруживающей теплотой.
Арсения много. Он шуршит между стеллажами с продуктами, скидывает в тележку яркие пакеты. Разговаривает – Джим почти не слушает его, очередное трындение без определённой темы. В магазине играет негромкая привязчивая музыка. Потом – промозглая серость улицы, пакеты исчезают в багажном отделении джипа. Салон, тёплый и удобный. Тусклое жёлтое освещение подъезда. Холод ключей в руке – провернуть два раза, открыть дверь. Пропустить Арсения с сумками (заупрямился, что потащит один), указать, где кухня.
С его приходом квартира будто оживает. Так же медленно и недоверчиво, как сам Джим. Сразу же нарушается привычный порядок вещей (куртку не повесил, а кинул на тумбочку, рюкзак – тут же), становится много звуков. Из кухни – тёплый свет в полутёмную прихожую. Гремит кухонная утварь.
– Быстрорастворимый кофе – апофеоз падения замёрзшего человека! – заявляет оттуда Арсений под булькание кипящего электрочайника, – поэтому присоединяться даже не зову. А ужина подождать придётся. У тебя во что переодеться будет? Что угодно, третий день не вижу домашних шмоток. Одичал как одинокий мамонт, затерявшийся в ледяной... вот так... – звук вливаемого в кружку кипятка, – пустыне.
– Если ты не будешь против халата.
Полчаса, пока Арсений, переодевшийся в махровый длинный халат (Джим не помнит, откуда он взялся) приплясывает у плиты. Со стоической физиономией прихлёбывает кофе из кружки Джима, переминается с ноги на ногу, шинкует продукты, засыпает приправы, помешивает. И не затыкается.
Рассказывает, как живёт, как ездит фотографировать по всей стране и периодически неделями живёт в гостиницах или в своём джипе (“это не считая палаток в горах” – уточняет), рассказывает, как сотрудничает с разными журналами, про свой домишко (судя по дальнейшим рассказам, “домишко” – настоящее трёхэтажное оборудованное логово фотографа в деревеньке достаточно далеко от Лондона), про то, как приезжал к Дженни и её семейству гостить, про то, что отпускает призраков (мимоходом, как о незначащем), и что одно время даже жил у Джека – они вместе по ночам ездили в Вичбридж и играли в охотников за привидениями, выпутывая оставшихся в городке призраков из разрушающейся паутины мёртвого проклятия.
– У твоего младшего такой бардак, что даже мне не снился, – противень отправляется в духовку, и Арсений, выставив температуру и режим запекания, наконец-то плюхается на стул, смотрит на Джима так, будто наглядеться никак не может, – Леонард бы ногу сломил, клянусь. И ещё он постоянно этот свой сериал смотрит про космос, – помахал рукой в воздухе, хитро улыбаясь, – а я же вижу, что там между двумя главными персонажами далеко не дружба. Начал его по этому поводу подкалывать, так в меня чуть чайником не прилетело...
– О, Стартрек… даже не думай, он никогда этого не признает. – Джим протягивает руку к Арсению, находит его пальцы, сжимает. – Когда он сходил в кино… на второй фильм новой экранизации, ты бы видел, как возмущался.
Тёплые пальцы. Горячие даже. Джим чувствует их, сжимает, перебирает слегка. Вот теперь до сознания начинает доходить: Арсений – здесь. Рядом.
– А, да, он упоминал что-то такое там, про пальцы какие-то и поцелуи. Но с меня и сериала хватило, – смеётся негромко. Замолкает, и уже тише, другим совсем тоном: – Твою мать, только подумать... зачем Джек врал нам обоим? Это что, такая месть за Алису?
– Возможно. – Воспоминания приходят неохотно. – Или его высокая мораль. Когда ты начал приходить в себя, я не мог каждый вечер после работы приезжать. Попросил Фолла держать меня в курсе твоего выздоровления, перестал мотаться туда-обратно. И Джек решил, что я сбежал, потому что… я так и не понял, почему, как он считал, я мог сбежать после десяти лет ожидания, Арсений.
Чуть притянуть к себе его руку, прижать к губам переплетение их пальцев.
Сейчас становится ясно, насколько всё это время Джим скучал. Как человек, который дорвался до воды, понимает со всей остротой, как мучился жаждой до этого.
– Я понимаю, что... ему тяжело, наверно... Но, блять, три года без тебя. А для тебя – тринадцать. За что, спрашивается...
По голосу слышно, что злится. Потому что говорит спокойно и жёстко.
– Мне он говорил, что ты без меня прекрасно живёшь. Поездки, романы, карьера. Это логически обосновывало то, что я не должен вмешиваться. Мои сорок против твоих двадцати, когда впереди – жизнь.
Джиму сейчас хорошо. В этот, конкретный момент. Но злость на младшего – холодная чешуйчатая ярость – сворачивается внутри леденящим кольцом.
– А меня заверял, что ты ушёл в работу и не вылезаешь из поездок по конференциям, – Арсений обнимает его, прижимает голову к своему плечу. – Так, – резко, – давай оставим, а то я поеду менять ландшафт физиономии твоего младшенького прямо сейчас. А ты без меня рыбу нормально не допечёшь.
– Верно. Я её выключу и сварю овсянку. Овсянку я не испорчу.
Джим прикасается губами к шее Арсения прежде, чем осознаёт это. Сначала – случайно. А потом – пальцами провести от подбородка Арсения ниже, по шее, прижаться губами к сонной артерии, потом – лбом.
– Джим, я сегодня никуда не уеду. – Тихо над ухом. – И точно тебя накормлю ужином. Будем считать, что это моё партийное задание.
– Не уезжай, – тихо хмыкнуть, обдавая его ухо тёплым дыханием. – Только…
Отстраниться.
Совсем забыл.
– Я люблю тебя. – Спокойно. Глядя в его серые внимательные глаза. – Это не поменялось.