— Не знаю. Кто добрый, таиться не станет. Ходят. Высматривают. Враги. Я всяких гадов нутром чую. Дай докурить. Мне можно.
Он жадно, сотрясаясь всем телом, затянулся, но тут же подавился дымом.
— На тот свет давно пора. И так я уже всех пережил. С моего года никого в поселке нет.
— Видно, везло вам в жизни?
— Везло. Сколько раз смерть вокруг ходила, а все мимо. Финскую помню. Пошли мы в атаку. На танках. Через озеро. По льду. А они ночью лед солью посыпали. Один только наш танк и прошел. В Отечественную два раза из окружения выходил. Под расстрелом стоял. Шесть дырок в шкуре. Везло. Вот только зачем? Бабу каратели в хлеву спалили. Сыны с войны не вернулись. Остались только дуры эти, дочки. Дай еще курнуть.
— Возьми всю пачку.
— Нельзя. Доктор запретил. Ты не стой. Иди. К речке иди. Туда этот гад пошел. Там его ищи. Слова мои помни. Пока мы всякую погань будем видеть, не будет по-ихнему!
Спустившись с холма, на котором стояли последние дома поселка, Баловнев через картофельное поле пошел к речке. Он ни минуты не сомневался в словах старика. Было нечто такое в его колючих глазах и слабом булькающем голосе, что убеждало сильнее аргументов.
Баловнев задыхался — скорее от внутреннего торжества, чем от быстрой ходьбы. Впервые за долгое время он не ощущал себя одиночкой, изгоем, за спиной которого недоуменно и осуждающе шепчутся знакомые.
Он был уверен, что обязательно встретит сейчас «чужинца», хотя совершенно не представлял, как должен при этом поступать.
Овеваемый теплым ветерком мир вокруг был совершенно безлюден. Дрожало знойное марево над торфяниками, горячим серебром сверкала река, вдоль мелиоративных канав пышно цвели ромашки и васильки, но в природе уже чувствовалась еле уловимая тоска предстоящего умирания. Слишком прозрачным казалось небо, слишком ярко краснела рябина, слишком много желтизны было в кленовых кронах.
— Валерий Михайлович! — услышал он голос позади себя.
Баловнев оглянулся. Его догоняла Яня. На ней были теннисные туфли и черные брюки из ткани того сорта, что раньше шла только на пошив спецовок для сельских механизаторов. Широкие, как галифе, в бедрах и очень узкие в щиколотках, они были украшены сразу четырьмя парами медных «молний». Наряд дополняла майка футбольного клуба «Рома» и пластмассовые клипсы величиной с перепелиное яйцо каждая. Несмотря на эту странную упаковку, а может быть, именно благодаря ей, Яня выглядела умопомрачительно.
— Здравствуй, — сказал Баловнев. — Далеко собралась?
— На речку. В последний раз позагораю.
Тут Баловнев вспомнил, что Яня не только секретарь-машинистка поссовета, но и признанная примадонна местного драмкружка. Это обстоятельство сразу определило его планы.
— Можно, и я с тобой?
— Если стесняться не будете. Я ведь без купальника загораю… Ладно, ладно, не краснейте, я пошутила. А почему вы все время оглядываетесь? Жены боитесь?
— Ушла от меня жена, ты же знаешь.
— Знаю. Только не знаю — почему.
— Я и сам не знаю. Не нравилось ей здесь. Или я не нравился.
— Вы ее любили?
— Что? Ах, да… любил.
— И больше никого не полюбите?
— Не знаю. Полюблю, наверно?. Это только в книжках одна любовь на всю жизнь. А люди ведь все разные. И живут по-разному, и думают по-разному, и любят по-разному.
Тропинка вывела их к реке — туда, где среди зарослей камыша и аира белел кусочек песчаного пляжа.
— А вы знали, что я пойду сегодня на речку?
— Я? Нет. Почему ты спросила?
— Так… Показалось, значит.
Из рощицы на противоположном берегу стремительно, как разлетающаяся шрапнель, выпорхнула стая каких-то мелких пичуг.
— А меня вы могли бы полюбить? — спросила вдруг Яня. Она уже разделась и стояла у самой воды — высокая, тоненькая, хотя и совсем не худая, похожая на Венеру Боттичелли.
— Мог бы, Яня… Но только не сейчас. Отдышаться надо. Опомниться. Как подумаю, что все сначала… Опять ложки, миски покупать…
— Можно и без мисок…
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— А мне — тридцать. Уже пора думать о чем-то.
— Странно, — сказала Яня. Волнистые, сверкающие на солнце, как золотые нити, волосы покрывали почти всю ее спину. На левом плече виднелась маленькая коричневая родинка. — А я думала, что нравлюсь вам… Вы всегда такой веселый, все у вас получается. А у меня — ничего…
Баловнев стоял позади нее и чувствовал себя дурак дураком в пыльном мундире и тяжелых горячих сапогах. Кусты орешника за рекой шевельнулись.