«Скоро тебя выпишут, — сказал голос. — Что ты собираешься делать?»
— Броситься под грузовик, — холодно ответила Холлис. — По-моему, неплохая идея, как тебе кажется?
Она нарочно произнесла эти слова вслух, чтобы напомнить себе — она одна в палате, и, кроме нее, здесь никого нет. Холлис давно решила, что голос, который раздается у нее в ушах, — просто игра больного воображения.
«Если бы ты действительно хотела умереть, — возразил голос, — ты бы просто осталась в том заброшенном доме».
— Лучше умереть, чем выслушивать банальности от собственного больного воображения! — фыркнула Холлис. — Впрочем, я, наверное, сплю — сплю и вижу очередной идиотский сон. Точнее, слышу…
«Тебе лучше знать».
— Безусловно, мне лучше знать. Постой-ка, а может быть, я просто сошла с ума?
Вместо того чтобы ответить, голос спросил:
«Скажи, Холлис, если бы у тебя были глина или пластилин, что бы ты вылепила?»
— Ну надо же! — возмутилась она. — Не хватало еще, чтобы собственное воображение проводило со мной сеанс психоанализа! Или это ассоциативный допрос?
«Что бы ты вылепила, Холлис? Ведь ты — художница».
— Была…
«Вне зависимости от того, насколько удачно прошла операция, у тебя остались руки. И мозг».
Похоже, решила Холлис, ее воображение тоже не верит, что когда-нибудь она снова сможет видеть. А может быть, это вовсе не воображение, а подсознание?..
— Ты, кажется, предлагаешь мне переквалифицироваться в скульпторы? — едко осведомилась она. — Боюсь, это не так просто, как тебе кажется.
«Я не говорила, что это просто. Напротив, тебе будет очень нелегко, и все же это будет жизнь, Холлис! Насыщенная, творческая жизнь, а не жалкое существование инвалида».
Холлис ответила не сразу. Немного подумав, она медленно проговорила:
— Не знаю, смогу ли я… хватит ли мне мужества начать все сначала.
«Что ж, если чего-то не знаешь, надо это выяснить».
Холлис улыбнулась. Кажется, воображение пытается ею командовать. Но в его последнем предложении несомненно присутствовал здравый смысл.
И вызов: Вызов, который неожиданно затронул в душе Холлис какую-то чувствительную струнку.
— Что ж, можно попробовать, — произнесла она задумчиво. — Либо это, либо броситься под грузовик. Другого выхода, кажется, нет…
— Вы что-то сказали, мисс Темплтон? — раздался голос дневной сиделки. Немного помешкав на пороге, она неуверенно подошла к койке.
За три недели, проведенных в больнице, Холлис научилась неплохо различать шаги — даже шаги сиделок, ступавших почти бесшумно. Иногда по звуку ей удавалось определить, о чем думает тот или иной человек. Эта сиделка уже давно опасалась за ее рассудок, и сейчас Холлис совершенно отчетливо уловила ее страх. Уже не в первый раз Дженнет слышала, как Холлис разговаривает сама с собой.
— Нет, Дженнет, я ничего не говорила. Наверное, я опять думала вслух, — ответила Холлис. — Впрочем, когда я проснулась, мне показалось — рядом со мной кто-то сидит.
— Нет, мисс Темплтон, кроме вас и меня, в палате никого нет, — сказала сиделка.
— Значит, мне показалось, — быстро добавила Холлис. — Не волнуйтесь, Дженнет, со мной все в порядке. Я еще не спятила. Просто у меня такая привычка. Я всегда любила размышлять вслух и часто разговаривала сама с собой даже до… нападения.
На этом последнем слове Холлис слегка запнулась, хотя она уже привыкла называть то, что с ней случилось, «нападением». Так говорили врачи, сиделки, полицейские, и только ей это слово все еще давалось с трудом.
— Вам что-нибудь нужно, мисс Темплтон?
— Нет, Дженнет, спасибо. Пожалуй, я еще немного вздремну.
— Хорошо, мисс Темплтон, я предупрежу, чтобы вас не беспокоили.
Холлис некоторое время прислушивалась к ее удаляющимся шагам, потом повернулась на бок и притворилась спящей. Это было нетрудно. Гораздо труднее было удержаться и не спросить что-нибудь у таинственного голоса.
Она, однако, понимала, что вряд ли дождется ответа. Если, конечно, на самом деле не сошла с ума.
— Прошло уже полтора месяца, но я вынужден с сожалением констатировать, что мы пока не продвинулись в расследовании ни на шаг, — сердито сказал лейтенант Люк Драммонд, возглавлявший следственный отдел полицейского участка. Он привык отчитываться перед вышестоящим начальством, но его коробило от одной мысли, что приходится посвящать в детали расследования постороннее — и к тому же гражданское — лицо. Вот почему лейтенант даже не пытался скрыть свое раздражение, которое было особенно сильным от того, что похвастать ему было решительно нечем.
— Насколько мне известно, с тех пор жертвами насильника стали еще две женщины, — сказал Джон Гэррет. — Вы хотите сказать, что у вас по-прежнему нет ни одной улики, ни одной зацепки, которая позволила бы вам установить личность этого подонка?
— Он очень осторожен и внимателен, — неохотно признал Драммонд.
— А вы — нет?
Лейтенант недобро прищурился и откинулся на спинку кресла. Его большое тело, казалось, излучало спокойствие, но это впечатление было обманчивым.
— В моем отделе работают высококвалифицированные и опытные детективы, мистер Гэррет, — сказал он. — У нас имеется отличная криминалистическая лаборатория, укомплектованная первоклассным оборудованием и специалистами. Но вы должны понимать: от самого лучшего оборудования и самых лучших людей не будет толка, если им не с чем работать. А у нас нет ни одной улики, которую можно было бы исследовать, ни одного свидетеля, которого можно было бы допросить. Что касается пострадавших, то они пережили сильное психическое потрясение, и это еще очень мягко сказано. Они не в состоянии дать нам ничего, что мы могли бы использовать.