И вот настал день моего отправления в путь.
Разумеется, Марии было лестно, что ее сына берут в монастырь стараниями храмовых «сановников».
В то же время она боялась из-за учебы лишиться меня. Всякое знание — от лукавого. Это она усвоила твердо. Люди сведущие, с хорошо подвешенным языком, часто попадают в беду. Вокруг них неизменно возникает распря. А еще она прекрасно понимала, что я уйду вперед. И заранее испытывала страх перед тем человеком, каким я стану по возвращении.
Мать всегда тревожится за своих детей, и все ее речи, все ее поступки окрашены такой тревожностью, которую называют заботой. У женщины нет ничего, кроме ребенка. У нее нет мастерской. Нет любимого плуга, нет ящика с инструментом, нет меча, за который она могла бы взяться. Единственная ее мастерская — чрево, единственное творение — дитя, и желательно, чтобы с этими изделиями ее нутра все было в порядке, иначе сама женщина не стоит ломаного гроша. Укладывая в котомку провизию и платье, Мария всегда подсовывала мне что-нибудь лишнее, ненужное, бессмысленное.
На сей раз она подложила три вареных яйца. У меня уже было пятнадцать яиц — как раз столько, сколько требовалось в дорогу. Три яйца сверх этого были Марииным даром. Знаком того, что она меня любит. Проявлением нарочитой щедрости. Когда, углубившись в пустыню, я — не от голода, а просто ради удовольствия — захочу съесть лишние яйца, они у меня будут. И тогда я невольно вспомню про нее и скажу себе: «Обо всем-то она думает. Все-то понимает…»
Она одаривает тебя излишествами. В минуты усталости такой дар весьма ценен. Если же ты полон сил и чувства превосходства, он воспринимается как насмешка.
Я был ее плугом, ее ящиком с инструментом, ее мечом. Она чистила меня, холила и лелеяла, всячески обихаживала. А ведь я мог бы укрепить ее веру в себя, подвигнуть на жизнь не ради меня, а ради нее самой!
Она пошла со мной к Иосифу.
Тот даже не выпустил из рук плуга, над которым корпел. Лишь кивнул на скамью подле дверей и спросил:
— Что, в путь-дорогу?
Я, по обыкновению, тоже ответил кивком.
— Ты славно поработал у нас тут. Только когда вернешься… если, конечно, вернешься… то уже забудешь, как мастерят плуг. Хотя, может статься, выучишься чему иному. Хочешь получить за труды теперь или?..
— В монастыре не дозволено владеть имуществом.
— Ну что ж, на нет и суда нет.
Он провел ладонью по короткой, жесткой бороде.
— Тогда пускай вознаграждение подождет тебя здесь. Мне доставили партию замечательного кедра, хочешь посмотреть?
Мы вышли во двор, где были сложены бревна. От них пахло корой и камедью — такой запах бывает в тени дерев. Я погладил их…
— Поторопись, не то опоздаешь! — донесся от ворот голос Марии.
— Успеется, — проворчал Иосиф. — Погляди, какая прекрасная, ровная древесина.
— Не задерживай мальчика своими делами, — сказала Мария.
В пустыне деревья не растут, так что мне не скоро предстояло опять дотронуться до коры, ощутить под рукой смолу. Я разозлился, однако промолчал и только еще ниже склонился над бревнами, прослеживая пальцем годовые кольца, наслаждаясь восхитительным ароматом.
— Тебя ждут, — напомнила Мария.
Такая одинокая. Такая неподвластная красоте и мощи кедровых стволов. В одиночестве застывшая поодаль, в мрачной тени ворот. Она хотела докричаться до меня, отвлечь на что-то свое.
— И во сколько тебе обошелся этот материал, Иосиф? — спросил я, дабы показать, на чьей я стороне.
— В сорок пять монет.
— Теперь тебе хватит дерева на целый год, да еще с гаком, — заметил я. — Жалко, что не могу остаться на месяц-другой. Больно здорово они пахнут.
— Что-что, а дух от них крепкий, — подтвердил Иосиф. — Значит, стволы совсем свежие. Пилить будем не раньше чем через месяц.
— Да, — сказал я, и в голове у меня запели пилы, как всегда пели в этом дворе, под сенью граната. — Хорошо, братья мои никуда не уезжают, — с натянутой усмешкой прибавил я.
— Они работают хуже тебя.
— Научатся.
— Может быть.
— Давай будем рассчитывать на лучшее, Иосиф.
Он отвернулся и двинулся к колодцу. Спустил туда ведро, вытащил наверх, принес кружку ледяной водицы:
— Испей.
Я пил не торопясь, большими глотками.
— Ну же, Иисус!
Я вернул кружку Иосифу. Он опустил руку мне на плечо. Я уже направился к Марии, как вдруг, не сделав и двух шагов, завидел гранатовое яблоко. Тотчас подпрыгнул и сорвал его. Потом оборотился к Иосифу и бросил яблоко ему, он успел поймать его и кинуть назад. На губах плотника мелькнула улыбка. Я засмеялся и сделал вид, будто хочу бросить гранат Марии, но она испуганно отпрянула. Тогда плод опять полетел к Иосифу. Я снова и снова ловил в вытянутую руку возвращающееся ко мне яблоко… и опять пугал Марию, и опять она пыталась заслониться. Наконец я вгрызся зубами в кожуру и стал за милую душу уплетать гранат, а у ворот подхватил Марию и в обнимку потащил ее на улицу.