После этого мы оба чувствовали себя очень неловко, смотрели в пол, бормотали извинения, сбивались, объясняя, что именно привело нас в тюрьму в этот день и спровоцировало всплеск темперамента, как у подавленных питбулей. Идиотизм ситуации в конце концов привел к тому, что мы начали хохотать, а день закончили в баре мотеля, где жил Гарри. После нескольких хороших глотков Гарри пустился в полицейские рассказы, удивив и заинтриговав меня. Я ответил историями из своих последних интервью с известными психопатами и социопатами Юга.
По поводу моих интервью Гарри пренебрежительно махнул рукой.
– За всем этим скрывается мания величия и желание поболтать. Репортеры, психиатры, ребята из колледжей вроде тебя… Всем им психи рассказывают именно то, что те хотят услышать. Это такая игра.
– А вы слышали о деле Альберта Мирелла, детектив? – спросил я, имея в виду психопата-педофила, с которым я провел отвратительных два часа.
– Его последняя жертва была из Мобила, ученик колледжа? Ты говорил с Миреллом и не добился ничего, кроме самодовольных ухмылок и всякого бреда, верно?
Я понизил голос и рассказал Гарри, о чем поведал мне Мирелл, капая слюной и заламывая под столом руки. Гарри наклонился вперед, наши лбы почти соприкасались.
– Такие вещи во всем мире знают человек десять, не больше, – прошептал он. – Что же это происходит, черт побери?
– Думаю, я его разговорил, – сказал я, искренне веря, что так оно и было.
Гарри долго пристально рассматривал меня.
– Давай не терять связи, – наконец произнес он.
В то время моя мама еще не умерла, а сам я был малоимущим студентом университета штата Алабама. Тем не менее раз в две недели я приезжал в Мобил либо Гарри наведывался ко мне в Таскалусу. Мы брали по курице и долго разговаривали о его разваливающемся браке или моем все утихающем интересе к студенческой жизни – после шести лет учебы и четырех перемен профилирующей дисциплины. Мы со всех сторон обговаривали аспекты занимавших его дел или обсуждали мои самые дикие интервью с преступниками. А иногда просто сидели молча и слушали блюз или джаз, и это было ничуть не хуже. Так продолжалось где-то месяца три. Однажды вечером Гарри высказался по поводу моей еды, обычно состоявшей из риса с бобами. А чтобы отправиться за пивом, мне пришлось перевернуть все подушки на диване в поисках мелочи.
– Ассистент преподавателя, похоже, не самое высокооплачиваемое занятие? – заметил он.
– В основном, оно вообще неоплачиваемое, – поправил его я. – Но зато это компенсируется нехваткой таких рабочих кадров.
– Возможно, когда-нибудь ты станешь знаменитым психиатром, Карсон Фрейд, и будешь управлять огромным старым «мерседесом».
– Вероятнее всего, то, чем я на самом деле смогу когда-нибудь управлять, будет труба на какой-нибудь нефтяной вышке, – ответил я. – Это ты к чему?
– Думаю, из тебя получится хороший коп, – сказал Гарри.
Через десять минут после того как мы покинули парк, я проследовал за Гарри в дальнюю кабинку в «Кейкс Лаундж», темного салуна для обитателей дна, затесавшегося между фабрик и складов на берегу бухты. Два-три человека довольно непрезентабельного вида в одиночестве выпивали у стойки бара, несколько компаний сидели в кабинках. Два подвыпивших субъекта играли в бильярд.
– Почему здесь, почему не «У Флэнегана»? – спросил я, морща нос. В «Кейкс» стоял такой запах, словно тут не проветривалось лет десять; «У Флэнегана» подавали недорогие напитки, приличное гумбо,[2] и там толкалось много копов.
– Там может быть Скуилл, а именно о Скуилле нам и нужно поговорить. Этот фокус с лепестками и освещением был тупейшей выходкой. Зачем тебе понадобилось затмевать его на глазах у всех?
– Никого я не затмевал, Гарри, я вел расследование. У нас имеется парень без головы, а Скуилл с ходу выплеснул все, что взбрело ему в его голову. Что я, собственно, должен был делать?
2
Гумбо – похлебка из стручков бамии с мясом, курицей, крабами, томатами, креветками и устрицами, сдобренная специями и травами.