восвояси возвратихомся: что же убо изреку от тебе нарицаемых мучеников
доброхотство к себе? Како убо: аки пленника всадив в судно, везяху с
малейшими людьми сквозе безбожную и невернейшую землю (Та же... нам
подвигшимся на безбожный язык Казаньский... аки пленника, всадив в судно, везяху...
сквозе безбожную и невернейшую землю. - Это замечание царя Устрялов (цит. изд.,
прим. 268) и Костомаров (ук. соч., стр. 262) толкуют как доказательство того, что царя
«везли насильно под стены Казани» и что он «играл... жалкую, глупую, комическую
роль» во время казанского похода. Такое толкование совершенно неправомерно (ср.: Н.
П. Лихачев. Дело о приезде Поссевина. Летопись занятий Археографической комиссии,
вып. XI, СПб., 1903, стр. 255) - речь идет лишь о возвращении из Казани (и о
недостаточной охране царя при этом возвращении); казанский поход в целом был
совершен с полного одобрения и по приказу царя [см. ниже, прим. 37 и 40; «ревность»
царя и его готовность не щадить «здравия своего» во время Казанского похода отмечал
даже Курбский в «Истории о в. к. Московском» (Соч., стлб. 174)]. То, что возвращение
царя из Казани было несвоевременным шагом, признает и Курбский (там же, стлб. 206),
41
но он взваливает за это ответственность на «шурьёв» царя (Захарьиных).) Аще не бы
всемогущая десница Вышняго защитила мое смирение, то всячески живота
гонзнул бы. Таково тех доброхотство к нам, за кого ты глаголеши, и так за
нас душу полагают, еже душу нашу во иноплеменных руки тщатца
предати!
Та же, нам пришедшим во царьствующий град Москву, Богу же
милосердие свое к нам множещи и наследника нам тогда давшу, сына
Дмитрея. Мало же времени минувшу, еже убо в человеческом случаетца,
нам убо немощию одержиму быти и зельне изнемогшу, тогда убо еже от
тебе нарицаемыя Доброхоты восташа, яко пияни, с попом Селивестром и с
начальником вашим с Олексеем, мневше нас не бытии (восташа яко пьяни, с
попом Селивестром и с начальником вашим с Олексеем, мневше нас не быти.
-Упоминаемый здесь «мятеж у царевой постели» в 1553 г. особенно подробно описан в
приписке к «Царственной книге». Там рассказывается, как заболевший царь упрашивал
бояр целовать крест его новорожденному сыну Димитрию (речь идет о первом сыне
царя от Анастасии Романовны, скончавшемся некоторое время спустя, а не о Димитрии,
сыне Марии Нагой), как многие из них открыто выступали против этого решения,
ссылаясь на то, что за «пеленочника» будут править его родичи Захарьины и т. д. В
числе противников присяги и сторонников Владимира Андреевича Старицкого
называются Сильвестр, отец Адашева (но не сам Адашев), Курлятев, Палецкий и
Фуников (ПСРЛ, XIII, 522-526). Большинство историков придает важное значение
этому событию, рассматривая его чуть ли не как переломный момент в отношениях
между царем и «избранной радой» (ср. напр.: С. Соловьев. История России, кн. II, стлб.
136 - 141). Однако в исторической литературе высказывались и сомнения по поводу
достоверности этого известия приписки к «Царственной книге» и комментируемого
послания (ср. напр.: С. Б. Веселовский. Последние уделы сев.-вост. Руси. Ист. зап., т.
XXII, стр. 106). В Синодальном списке Никоновской летописи (более ранний источник,
чем «Царственная книга», см. прим. 22) никаких известий о мятеже у царевой постели
нет.), забывше благодеяния наших и своих душь, яже отцу нашему
целовали крест и нам, еже кроме наших детей, иного государя себе не
искати: они же хотеша воцарити, еже от нас растояшеся в колене, князя
Владимера; младенца же нашего, еже от Бога данного нам, хотеша
погубити подобно Ироду (как им не погубити!), воцарив князя
Володимера. Понеже бо аще и во внешних писанных древних реченное, но
обаче прилично есть: «царь убо царю не покланяетца; но, единому
умершему, другий обладает». Се убо, нам живым сущим таковая от своих
подовластных доброхотства насладихомся: что же убо по нас будет! Та же
Божиим милосердием нам оздравившим, и тако сии совет разсыпася; попу
же Селивестру и Олексею оттоле не проста юнщ вся злая советовати, и
утеснение горчайшее сотворяти, но доброхотным же нам гонения и
разными виды умьшшяющи, князю же Владимеру во всем его хотение
утвержающе, та же и на нашу царицу Анастасею ненависть зельну
воздвигши и уподобляюще ко всем нечестивым царицам; чад же наших
ниже помянути могоша.
42
Та же собака, изменник князь Семен Ростовской, иже по нашей милости,
а не по своему достоинству, сподоблен быти от нас синклитства, своим
изменным обычаем литовским послом, пану Станиславу Давойну с
товарыщи, нашу думу изнесе, нас укоряя и нашу царицу и наших детей; и
мы то ево злодейство сыскавше, и еще милостиво над ним учинили казнь
свою (Та же собака, изменник князь Семен Ростовской... над ним учинили казнь свою.
- Тайные сношения кн. Семена Лобанова-Ростовского с польским послом Довойно,
очевидно, происходили летом 1553 г., когда этот посол приезжал к Ивану IV (Сб. РИО,
т. 35, № 27). Летом следующего года он (вместе с сыном) сделал неудачную попытку
бежать за границу. Согласно инструкции, данной русским послам, ехавшим в Польшу
осенью 1554 г., на возможный вопрос о С. Ростовском они должны были ответить, что
он «малоумством шатался и со всякими иноземцы говорил непригожие речи про
государя» и что вместе с ним «воровали его племя [родичи], такие ж дураки» (там же,
стр. 453). Сходный рассказ о С. Ростовском содержится и в тексте Синодального списка
Никоновской летописи (ПСРЛ, XIII, 237 - 238: «хотел бежати... от малоумства... а с ним
ехати хотели такие же малоумы»). В приписке же к этой летописи сообщается, что С.
Ростовский затевал тайный заговор во время болезни царя в 1553 г. и что в этом
заговоре участвовали представители крупного княжья: Щенятев, Серебряный, Пунков-
Микулинский и др. (стр. 238, прим. 1). Следователями по этому делу были, согласно
этой приписке, Курлятев, Палецкий и Фуников, т. е. те самые лица, которых более
поздний источник (приписка к «Царственной книге») обвиняет в мятеже во время
болезни царя. К сожалению, мы не знаем, как изложила бы дело Ростовского
«Царственная книга», так как ее текст доходит только до 1553 г.). И после того поп
Селивестр, и с вами, своими злыми советники, того собаку почали в велице
брежеши держати и помагати ему всеми благими, и не токмо ему, но и
всему роду его. И тако убо отселе всем изменником благо время улучися; и
нам убо оттоле в большем утеснении пребывающе; от них же во едином и
ты убо еси: являнно, еже с Курлятевым сыном хотесте судити про Сицкаго
(Курлятевым сыном хотесте судити про Сицкаго. - Этот, довольно «темный» (Соловьев,
кн. II, стлб. 151) намек царя может быть несколько разъяснен благодаря его же
замечаниям во 2-м послании Курбскому (см. стр. 209). По убедительному
предположению Бахрушина, «дело шло о ссоре между князем Сицким и его соседями
по вотчинам в Ярославском уезде - Прозоровскими - из-за 150 четей земли... Сицкий,
бывший в свойстве с царицей Анастасией, надо думать, пробовал воздействовать на
судей именем малолетнего Федора и добился вмешательства в дело самого царя. В
судебном разбирательстве участвовали, между прочим, кн. А. М. Курбский и кн. Д. И.
Курлятев» (ук. соч., стр. 44). - Упоминание «Курлятева-сына» (в списке
Археографической комиссии) не совсем понятно. У Д. И. Курлятева был сын Иван,
постриженный в 1562 г. в монахи вместе с отцом (ПСРЛ, XIII, стр. 344), но
«Курлятевым-сыном» можно было назвать и самого Д. И. Курлятева (по отношению к
его отцу, кн. И. В. Оболенскому-Шкурле). В других списках послания читается: «с
Курлятевым нас хотесте судити про Ситцкого».).