“Да и зачем тратиться на браслеты? Все равно там прыгают одни голые обезьяны!”
Анька не дура. Она тут выкатила скачанную из Интернета цитату: “Объект истинной любви всегда защищен воспитанностью”. Краем глаза вижу: даже папу от таких слов крючит. Он развернулся и вышел из комнаты.
Помните, в начале я написал: “Я Саша Холин. Мне почти шестнадцать лет. Я читаю Митио Каку и не верю в Бога. Еще я схожу с ума от разных людей, даже от тех, которые способны на подлость. Я от них тащусь. И они меня пугают. Еще я не ношу браслет, считаю это унизительным. Не играю в лотерею, не интересуюсь распродажами. Вообще у меня гора принципов, и я много накручиваю”.
Ну, так это я врал.
13 августа
А тетрадка, которую я взял со стола, оказалась папиным дневником.
“…Гены отвечают за 50 % всего разнообразия людей по уровню интеллекта и за 28-49 % по степени выраженности пяти „универсальных“ свойств личности: уверенности в себе, тревожности, дружелюбия, сознательности, интеллектуальной гибкости. Вопреки широко распространенному мнению, что прежде всего среда определяет поведение человека и животных, последние исследования показали, что наследственность диктует специфические черты человеческой личности, в то время как окружение мало влияет на интеллект и некоторые аспекты личности. Это объясняется уникальностью восприятия одних и тех же событий в семье каждым ее членом. Например, братья и сестры имеют только половину общих генов, и их генотипы по-разному могут проявляться в ответ на одни и те же действия родителей. То есть одинаковые наказания будут формировать у братьев и сестер разные черты и привычки…”
Я хотел отнести тетрадку в кабинет, сунуть в стопку таких же, но слова про одинаковые наказания звучали прикольно. Некоторые фразы папа заносил на страницы задним числом, вписывал между строчками. Может, книгу собирался писать. Для дураков. А я так понял, что люди разумные вообще-то отличаются от высших обезьян только строением особого гена, влияющего на эмоции. Возможно, считал папа, это оказалось самым главным при нашем окончательном становлении. И еще я понял, что у папы и у его современников, ну, в их каменном веке до перестройки, тоже кипели немыслимые страсти. Какой-то Виталик из лаборатории академика Сланского в мае 1987 года, например, то есть задолго до отъезда папы в штат Мэриленд, почти два месяца по делам провел в Москве. Папа прозвал его Летающим Ихтиандром. Такая была у человека ритмодинамика. В Москве он встречался с генералами и с академиками, мне это все равно, но папа иногда называл его еще профессор толерантности. А из Москвы этот Ихтиандр отправился в Душанбе.
“Везде разговоры о приватизации. Старик старается не говорить про это…”
Старик – это академик Роман Данилыч Сланский. Я сразу догадался. Похоже, он уже в каменном веке был Стариком.
“…А потом в лаборатории появилась эта девка из Таджикистана.
Имя – Парвина. Лицо круглое, темное от рождения, и глаза темные.
Сашка нам пояснил: в Иране сыздавна существует женское имя Парвин, оно означает – Созвездие, ни много ни мало. Но в советском Таджикистане все меняется, поэтому там говорят не Парвин, а Парвина. Может, это влияние русского языка, не знаю. Мне Парвина не понравилась, хотя, в общем, претензий к ней не было. Сидит себе в углу лаборатории, тихая, как загорелая мышь, – это папа так прикалывался, – занимается расчетами, вздрагивает при каждом шуме. А мы обсуждали и обсуждали и никак не могли решить, на кого все-таки выходить с новой темой. На партию? Но позиции КПСС колеблются. На силовые структуры? А не рухнет ли КГБ под давлением обстоятельств? На чиновников? Они живучи. Но на каких конкретно? Старик всего боится и постоянно ссылается на шахтеров, которые стучат касками на горбатом мосту в Москве перед Белым домом. Хорошо, Виталик вернулся из Душанбе…”
Между строк: “Мы с Варькой снимали квартиру в Нижней Ельцовке”.
Варька – это моя мама. В каменном веке они так обращались друг к другу, человеческих слов было мало. Овца или олень – это потом появилось, когда Ламбы и Аньки поналезли отовсюду. Я уж не говорю про косяк или тормоз. В каменном веке все воспринималось не так, как нужно. Про лузеров и тусню знали немногие, а пентхаусов вообще не было.
“…Старик не приехал, зато были Толик, Саша и Миша. А Виталик, конечно, привез Парвину. Толик – хороший химик, не надо ему заниматься вопросами финансирования. Он когда о финансировании говорит, глаза становятся узкими, он начинает всех не любить. Зато он вывел стабилизирующие уровни наших “обээшек”. И на корректирующем уровне был очень заметен, только в последнее время немного увял. Парвина его нервирует. В темном платье, как цыганка. И таджикский коньяк вызвал шок.
Виталик не удержался: “Теперь у нас много такого будет!”
Откуда? Вместо ответа Виталик победоносно посмотрел на Парвину.
Она, конечно, опустила голову. А Виталик спросил у нас: помните, что было в феврале? А что? Мы не помнили. Ну, переговоры шли с Министерством обороны, вот что было, напомнил Виталик. Военные готовы были выложить деньги, но какой-то Грабовой (выяснить, что за фигура?) военным отсоветовал. Если, дескать, все равно дезертирства и дедовщины в армии не избежать, то зачем тестировать всех? Он скоро научится воскрешать погибших солдат.
Под хороший коньяк разговорились.
Поначалу профессор толерантности ничем особенным нас не удивил.
Мы и сами видели по ящику все эти демонстрации в Душанбе. Куда ни ткнись, везде одно и то же. Даже лозунги примерно одни: “Свободу нации!”, “Свободу религии!”, “Долой правительство!”.
Странно, что и в Таджикистане все то же. А ведь там (Парвина подтвердила кивком) религию не притесняли. Всегда там были мечети, церкви и синагоги. И новое правительство избрано недавно, вряд ли могло что-то такое натворить, чтобы толпа вырвалась на улицы города.
“Верно, Парвина?”
Черная таджичка кивала.
“Любая демонстрация начинается с провокаций”, – щурился Толик.
“А так там и было. Сперва не обращали внимания, считали, что пусть люди поорут, их никто не слушает, успокоятся. Но потом появились какие-то неместные. У них даже акцент был другой. Верно, Парвина?”
Таджичка кивала и смотрела в чайную чашку, будто видела в ней будущее.
“Там все площади расцвели от тряпья, – разошелся Виталик. – В Душанбе даже нищие бродят в цветных лохмотьях. Я сам надевал цветной халат и присматривался. Лидеры демонстрантов быстро вошли в раж. Они уже требовали отделения Таджикистана от России и нового передела Средней Азии. Палатки вырастали на площадях, как мухоморы. В свободное от работы время горожане всеми семьями приходили в центр, чтобы посмеяться над глупым сборищем. Туда же шли иностранные журналисты. И туда же пёрлись люди с неместным акцентом. Лозунги, транспаранты, зарубежная пресса, телевидение. В близлежащих к площадям магазинах появились невиданные товары, в парках открывались лавки с восточными сладостями. Народ гулял. Одни стояли за великую демократию, другие – за создание великой Исламской Республики. Вот только лабораторию, в которой я должен был закупить оборудование, – покачал головой Виталик, – разгромили. Думаю, случайная толпа. Шли мимо, увидели русские надписи и разбили в хлам. А демократы в отместку выдрали автокраном памятник Ленину и переименовали центральную площадь в площадь Озоди – “площадь Свободы”, – кивнула Парвана – и поставили памятник какому-то своему мужику в таджикской одежде. А исламисты в ответ переименовали свою площадь у дворца президента в площадь Навруз – “площадь Весны”, – кивнула Парвана – и тоже что-то на ней поставили”.
“Зачем ты нам это рассказываешь?”
“Сейчас поймете, – сказал Виталик. – Наполните рюмки!”
Миша наполнил. Впрочем, рюмки он бы наполнил и без повода.
Виталик весело кивнул. Потом сказал: “Там по всему городу носились машины с демонстрантами. И однажды появилась молодая женщина. Учтите, это Восток. Все демонстрации обычно водят мужчины. Иначе быть не может, верно, Парвина? – Таджичка кивнула. – А тут на тебе! – У Виталика весело блеснули глаза, и Парвина ревниво сжалась. – Вдруг молодая красивая женщина прет в открытой легковой машине по проспекту Рудаки с мегафоном в руках и призывает восточных горожан выходить на площадь!”