В кабинете императора сталкивались, переплетались и гремели голоса спорящих. Столетов подумал: почему же сегодня молчат военный министр и великий князь Константин? У Милютина как-то странно поблескивают глаза, словно у охотника в засаде. Он что-то выжидает. Такое поведение министра удивило самого государя, и он спросил его.
Над шевелюрами и лысинами поднялся раздражающе торчащий хохолок Милютина.
— Ваше величество, господа, доводы, приведенные здесь, довольно резонны, и возразить им трудно. Хотя в узковоенном отношении подобное использование болгар менее выгодно. Но я прошу при окончательном решении данного вопроса оценить его с политической стороны, а именно о нашем престиже в Западной Европе. — Милютин помолчал, нервно перебирая пальцами, — Ныне корреспонденты, дипломаты, государственные лица Запада утверждают, что император России не собирается освобождать болгар, а хочет превратить Болгарию в свою провинцию — и поэтому император Александр не желает иметь в боевых порядках своих войск болгарских добровольцев. Это во-первых. А во-вторых, действуя в составе наших передовых частей, болгарские ополченцы будут заняты только военным делом. Мы же сейчас определяем им конвойные и гарнизонные функции. Вся общественность России и Европы знает о зверствах янычар в Болгарии и — как результат — ненависть болгар к своим поработителям. И в данной ситуации мы возлагаем на болгарское ополчение только конвоирование пленных и охрану порядка в местах, занятых нашей армией… Точнее, прошу обратить на это внимание, в местах, которые освободила от неприятеля наша армия и ушла дальше! — Милютин повысил голос: — В местностях, городах и селениях, в которых уничтожена турецкая власть, а новая еще не установлена! В местностях, где состоятельные болгары потому и занимали высокое положение, что ладили с турками, угодничали перед ними! Ваше величество, господа, ведь вполне возможно, что при данной ситуации гарнизоны из болгарских волонтеров, став на время хозяевами положения да еще возбуждаемые революционно настроенными слоями интеллигенции и даже духовенства, возьмут и примутся избивать своих чорбаджиев, старост, чиновников и купцов. А мы в этом случае будем вынуждены повернуть часть своих сил, ослабляя армию, себе же в тыл на подавление возмущения болгар! — Милютин развел руками: — Признайтесь, господа, что большего козыря в руки наших недругов просто дать невозможно. Какой шум поднимется в прессе! Кто только не ополчится против нас! Как к этому отнесутся наши офицеры и солдаты? Как к этому отнесутся все слои нашего общества, не говоря уже о болгарах, столетиями ожидавших помощи России?
Кажется, впервые за все совещания по этому вопросу воцарилось молчание. Кто-то хрипло дышал, кто-то кашлял.
Потом заговорил великий князь Константин. Он сказал, что ситуации, упомянутые военным министром, просто неизбежны. Отсюда возможен поворот общественных сил Запада против России, так что нужно из двух зол выбирать меньшее, а именно то, что предлагает генерал Милютин: организованную силу болгар направить только против турок. И было решено использовать болгарское ополчение в составе передовых частей Дунайской действующей армии.
Милютин, вытирая со лба пот, поймал на себе восторженный взгляд Столетова и фыркнул, подумав: «Уставился на меня, как гимназистка на оперного тенора, а еще генерал!»
После совещания к Милютину подошел Горчаков:
— Ну, Дмитрий Алексеевич, сегодня вы превзошли самого себя. Не сомневаюсь, что сие выступление вы подготовили загодя, удивляюсь вашей выдержке и выбору момента, когда нанести удар оппонентам.
— Премного благодарен, Александр Михайлович, но иного пути у меня не было. Речь шла о судьбе целого народа и о жизни десятков тысяч солдат и офицеров. — Милютин оглянулся по сторонам: — Кстати, не видели, куда пропал Столетов?
— Пo-моему, он уединился с великим князем Николаем Николаевичем.
Побродив по залам, Милютин покинул дворец и, уже садясь в карету, увидел вышедшего из дверей Столетова. Он улыбался и походил на коммерсанта, обтяпавшего на бирже выгодное дельце, даже руки потирал от удовольствия. Заметив Милютина, он чуть не бегом направился к нему и, нарочито по-солдатски вытянувшись, сказал: