Голицын вскидывает глаза: мол, вон как!
…Ради чести его надо бы пойти! А, Владимир Сергеевич?…
Второй жандармский голос. Алексей Аркадьев Столыпин, прозванный Монго, ближайший друг и товарищ, двоюродный дядя… Есть подозрение, вашество, поскольку имел быть секундантом еще в Петербурге при поединке Лермонтова с французом Барантом, за что Лермантов-то и отряжон в армию на Кавказ, то и тут миновать дуэля не мог… Столыпин, стало-ть. Но по начальству, подобно секундантам корнету Глебову и чиновнику князю Васильчикову, не явился.
Первый. Мысля! А Глебов, значит, показывает: он на мартыновской стороне был, а Васильчиков на энтой?
Второй. Так точно.
Первый. Врут.
Второй. Врут, вашество.
Трубецкой (возвращаясь). Искупали Дорохова! Хотели на сене спать уложить, да где там!
Пауза.
Вы о чем?
Ему не отвечают.
Жарко!.. Иваныч! А Иваныч! Скажи похолодней вина дать! Да льду, ежели есть!.. Скорей бы вон из Пятигорска, сил нет!.. Все вижу, как выходит вон там (показывает на дверь), Шуберта напевает, свеча в руке…
Первый. Тут оно простое, рассужденье-то: Столыпин каторги боится. Ему вот-вот отставка выйдет, он графиню свою в охапку, да за границу. А попадется, уж ему государь не простит, и так хватит – прощалося. Да и великому князю Михаилу Палычу надоели, не зря он их из гвардии-то пихнул… И чего надо людям! Все имеют, во дворце с царскими дочерями на балах пляшут, – так нет, все не по им! Все недовольные!..
Второй. Истинная правда, вашество. Также касаемо и Сергея Васильева Трубецкого: тоже по всему выходит: миновать дуэля не мог, а с повинной не идет. А потому, что в Пятигорске живет тайно, отпуска из части не имеет.
Первый. Этот-то подавно! Этого-то красавца (понижает голос) сам государь-батюшка за руку поймал, да на фрейлине женил – фрейлину князек обрюхатил…
Второй. Да ну!
Первый. А он вместо притихнуть, исправиться – пожил, пожил, да от царевой невесты-то бежал! Каково свату?
Второй. Батюшки!
Первый. Отцов только позорют! Отцы Бонапарту одолели, Европу от заразы спасли, тайную крамолу вывели, а они… Этот-то, Трубецкой, в самых сливках ходил, в красных кавалергардах, со Скарятиными, Куракиными, Урусовыми!..
Второй. Ох батюшки!
Первый. А теперь кто? Армеец, головой вон еле ворочает, от чеченской пули, идеи расписывает, как студентик какой! Не служба на уме, а черт знает что!..
Второй. Истинная правда, вашество, истинная правда…
Первый. Все честь, честь! А нашкодили и сказать боятся, как детишки! Потому небось и того, Мартынова, не тронули… У мужиков и то чище: коли ты товарища ссадил, то и я тебя, ни на что не погляжу!.. Эх, благородные!..
Второй. Истинно так, вашество…
Входит Андрей Соколов с подносом и вином. Плачет.
Соколов (Столыпину). А тогда-то на станции, помнишь, батюшка, монету бросали: сюда ехать или на линию? Он еще так и запрыгал: в Пятигорск! в Пятигорск!.. А упади орлом-то монета, в отряд бы ушли… Господи, как не уберегли-то!..
Столыпин. Помню, старый, помню. Я все помню.
Возвращается Пушкин.
Судьба!.. С монетой – это доподлинно. Но еще было иное. (Трубецкому.) Помнишь, Сергей? Он рассказывал? Как из Петербурга ехать последний раз, он шутя на Пять углов ходил, к ворожее…
Пушкин. Ну? К Александру Македонскому? (Всем.) В Питере все ее так зовут: Александр Македонский! Между нами, брат-то к ней тоже ходил, это она брату предсказала: погибнешь, мол, от «белого человека».
Голицын. Ворожея? Пушкину? Я не слыхал.
Пушкин. Вот те крест! Погибнешь, мол, от белого человека…
Голицын. Чудо1 И Пушкин и Лермонтов к одной вещунье ходили!..
Столыпин (все так же горько). Ну вот, и Мишелю наворожила: в Петербурге, мол, тебе больше не бывать, а отставка ждет такая, – он ведь все отставку хлопотал, – после какой и просить будет нечего…
Голицын. Экая ведьма!
Трубецкой. В сам деле. Так и сказала. Мишель смеялся, а поверил. А, Монго?… Эх, коли попаду еще в Петербург, схожу тоже. Я в судьбу верю.
Вошел Бенкендорф.
Пушкин. Что не верить. Примеров довольно. Явись теперь еще у нас поэт, тож загодя скажу ему судьбу, без ворожеи. Как чуть вышел человек надо всеми, как сказал иное, чем все, так уж и гляди за ним, хоть ставку ставь: что-то с ним сделается. Где Грибоедов? Где Пушкин? Марлинский? Где Лермонтов?
Бенкендорф (от двери). Одоевский. (Тихо.) Рылеев.
Голицын. Ну, господа, господа! Не стоит!
Трубецкой. Чаадаева безумцем объявили.
Столыпин. А к Мишелю? После «Смерти поэта» тоже старшего гвардейского медика послали: проверить, в уме ли?
Голицын. Ну полно, господа!
Пауза.
…Гении наши в простожитии тоже не мед: то одно ему в ум вскочит, то другое. Хоть о покойниках не говорят дурно, но у таланта нашего желчи-то хватало. Не дразни он Мартына изо дня в день…
Бенкендорф. Да меня пусть бы хоть ударил, неужели б я руку поднял на него!
Пушкин (Голицыну). Так и Дантеса простим, Владимир Сергеич!
Голицын. Ну, уж вы хватили, господа! Неужто сам-то ни чуточки не виноват? Эдак, по-вашему, выходит, что таланту все можно? Талант будто и не человек? В таком разе пусть и не живет как человек. Не ест, пе пьет, не женится. Только так можно избегнуть всех опасностей жизни. Да и самой жизни. Но если поэт избегнет жизни, что станется?
Трубецкой. Да что – талант, талант! Товарищ у нас погиб. Это больше таланта. Скажи, Монго?
Столыпин не отвечает.
Бенкендорф. Талант выше всего.
Пушкин. Не выше чести. Пушкин ради чести – глазом не моргнул – все на карту поставил.
Трубецкой. Судьба! Я в судьбу верю.
Голицын. Не судьба, а норов такой: в огонь кидаться! Разве не хотели его остановить? Разве не предлагали испытать мелкое это дело разумом, а не чувствами? Да где! (Пушкину.) Пушкин! Пушкин мудрее был, однако тоже не остановился, сам говоришь…
Пушкин. Мудрее? Полно!..
Бенкендорф. Да, поступи он не так, он уж был бы не Пушкин!..
Голицын. У вас выходит, коли ты талант – все позволено! Ты мне будешь в глаза плевать, а я утирайся да приговаривай: плюй, бог с тобой, ты у нас солнышко, а я – пыль…
Бенкендорф. Но коли ребенок оскорбил меня, я его не убью, не так ли?
Столыпин. Это Мишель – ребенок?
Все слегка смеются.
Бенкендорф. Нет, погодите… Я… нет… сейчас…
Голицын. Будет, юнкер! Что за наивность!..
Бенкендорф (горячо). Нет, я хотел выразить, что вопрос гуманности не решить таким путем. Всякий человек – проявление гения. Бог посылает нам великого человека, чтобы мы осознали ценность любого.
Трубецкой. Ну вот, уже и великого!
Бенкендорф (продолжает). …На этих людях, которых не заменить, не создать заново, бог учит нас любви к друг другу.
Входит Дорохов, он с мокрой головой.
Дорохов. Бог, бог! Кто тут про бога? И в бога и в черта!..
Голицын. Погоди, Дорохов, погоди! Тут юнкер проповедь читает, как таланты надо беречь. Оскорбил, скажем, тебя талант, а ты ему ручку поцелуй.
Дорохов. Талант? Да! А что? Правильно! Оберечь не грех! Коли сами себя не берегут. Вызвал Мартышка Лермонтова, потерял совесть, – убить Мартышку!
Бенкендорф. Вот!
Голицын (смеется). Ну-ну! Хватил!
Дорохов. Хватил? А если (кричит врастяжку) наемный жандарм вызвал бы? Жандарму б тоже Мишеля под Машук отвезли и на шести шагах поставили?
Все. Ты что?
– Ты что говоришь, Дорохов!
– Тише!
– Окна закройте!
– Как он смеет!
Дорохов. Пустите!.. Не видите ни черта! Других берегут, а этих не берегут… Почему? Ну-ка, картель сделай военному министру графу Чернышеву? А?
Голицын затворяет окна.
А ну-ка вызови Нессельроде! Дубельта! Или вон однофамильца нашего юнкера!..