В тюрьмах и концлагерях «третьего рейха» существовали неписаные правила, согласно которым новичок, переступивший порог камеры, обязан был доложить старосте о своем прибытии и присягнуть на верность. В то же время тюремная «этика» не позволяла другим заключенным допытываться у новичка, кто он, когда и за что попался. Я хорошо знал о существующих порядках, знал, как держаться. Оставалось подойти и отрапортовать. В это время я заметил расстеленный у порога шелковый платок. Сей дешевый трюк уголовники применяли во всех тюрьмах. Он служил как бы своеобразным испытанием. Чаще всего новичок либо переступал через платок, либо поднимал его и спрашивал «чей?». Тут уж староста мог от души «потешиться ».
Чтобы показать себя бывалым узником, я вытер ноги о платок, отфутболил его к параше, подошел к старосте и бодрым голосом (хотя едва держался на ногах после бешеной «физкультуры») сказал: «Мир дому моему!»— зная бытовавший среди уголовников афоризм: «Тюрьма — мой дом родной, а воля — временная командировка».
Староста некоторое время испытующе глядел на меня, видимо, что-то решая, потом сбросил с ноги башмак и приказал:
— Целуй ногу! Его холуй мерзко захихикал, извиваясь и приседая при этом:
— Бубновый Туз! Вы гений! Такой номер отмочить! Сдохнуть можно.
Со всех нар напряженно следили за нашим поединком, и я спокойно ответил:
— Видите ли, господин староста, я был осужден на расстрел, и только вчера этот приговор отменили. Согласно законам уголовного мира — а их мне растолковывал сам Вилли Шмидт!— ваша власть на меня не распространяется.
Эти слова произвели на Бубнового Туза большое впечатление. Вместо того чтобы проучить меня за дерзость, он спросил:
— А ты не темнишь? Назови-ка приметы Вилли Шмидта?
— Над правой бровью шрам, на груди цветной тушью татуировка: голая женщина в когтях орла...
В те времена о Вилли Шмидте знали буквально во всех тюрьмах и лагерях Германии. Немец Вилли Шмидт, по прозвищу Неуловимый Вилли, прославился тем, что создал и в течение многих лет возглавлял международную гангстерскую организацию по ограблению банков и взломам сейфов. Он не брезговал и убийствами.
Немецкая уголовная полиция, поняв свою беспомощность в поимке Неуловимого, в конце концов обратилась к гестапо. Гестаповцам удалось выследить и арестовать Вилли на его даче, где-то в Австрийских Альпах, когда он со своей шайкой встречал новый, 1942 год. Гангстер избежал виселицы. У него нашлись влиятельные покровители и защитники с туго набитыми бумажниками. Его защищали лучшие адвокаты, которые сумели убедить судей, что Вилли Шмидт — патриот Германии. Он грабил только иностранные банки: во Франции, Венгрии, Болгарии, Польше, Швейцарии. Часть награбленного отдавал в фонд «обороны фатерлянда». Учитывая вышесказанное, верховный имперский суд заменил ему смертную казнь пожизненным заключением.
В мае 1942 года Неуловимый Вилли находился в Моабитской тюрьме. Жил он роскошно, в изобилии получая передачи от многочисленных поклонниц, спал на чистой постели и развлекался игрой на гитаре. Под полосатой тюремной робой он носил шелковое белье. Ежедневно принимал душ. Тюремный парикмахер каждое утро брил сановного узника и делал ему массаж. Надзиратели заискивали перед этим «почетным», как они выражались, заключенным.
Случилось так, что в камере, куда я попал после первого побега, старостой был Вилли Шмидт. Надо сказать, что он держал себя вполне пристойно. Свое пребывание в тюрьме считал временным отдыхом от мирской суеты. Он был средних лет и красивой внешности, обладал приятным голосом, неплохо играл на гитаре и пел. Иногда после бутылки рейнвейна впадал в лирику и рассказывал о своих необыкновенных похождениях. Говорил он занимательно, и его всегда охотно слушали.
Знакомство с великим гангстером спасло меня сейчас от тяжелой десницы Бубнового Туза и его ублюдка.
— А что у тебя с пальцами?— спросил староста.
— Гестаповский маникюр.
— Кусошник? Щипач?*
— Иди ты к дьяволу!— не удержался я.
* Карманный вор (воровской жаргон).
— Ладно, но я должен тебя обыскать.
— Это ваше право.
Мой разговор с Бубновым Тузом холуй слушал разинув рот: он ни бельмеса не понимал по-немецки и удивлялся, почему его хозяин затягивает расправу надо мной.
— Обыщи,— приказал Бубновый Туз холую по-польски. Стодвадцатьтрикуплета мгновенно встрепенулся и, весело напевая «Песня гопсосмыком интересна», тщательно ощупал всю мою одежду.
Закончив, он больно ущипнул меня и в довершение закатил оплеуху своей липкой, потной рукой.
— Господин староста,— обратился я по-немецки к Бубновому Тузу.— Вы приказали этому кретину только обыскать меня, а он, не зная законов уголовного мира, позорит вашу честь.
— Ступай сюда, — подозвал холуя староста и, когда тот приблизился, влепил ему такую затрещину, что Стодвадцатьтрикуплета отлетел в угол. Потом прихвостень облизнулся и, придурковато хихикая, начал благодарить:
— Спасибо, пан староста! Ох и рука ж у вас, дай вам бог здоровья!
— Это чтобы не забывал, кто твой хозяин. Целуй ногу!
Холуй упал на колени и исполнил приказание.
Вскоре лагерные проминенты* принесли из эсэсовской кухни Бубновому Тузу обед, состоявший из нескольких блюд. Староста начал неторопливо чавкать, а Стодвадцатьтрикуплета сидел на своей койке и как голодный пес подобострастно и нетерпеливо глядел на хозяина. Насытившись, Бубновый Туз собрал объедки и протянул холую.
*Заключенные, которые обычно обслуживали эсэсовцев и находились в привилегированном положении.
Кормили здесь еще хуже, чем в Краковской тюрьме. Лагерь считался нерентабельным, и узникам выдавали только по четыреста граммов баланды в день — холодной, мутной жидкости без соли, круп и овощей. Из-за этого, как было установлено на Нюрнбергском процессе, смертность по всем гитлеровским пересыльным лагерям была чрезвычайно высокой, достигая пятидесяти процентов бывших в наличии заключенных.
Бубновый Туз милостиво разрешил мне лечь на нары, а сам улегся спать. Стодвадцатьтрикуплета отгонял от него мух и строго следил, чтобы никто не нарушил тишины. Но вот заскрежетал замок на двери камеры, и староста поднялся. Ввели двух французских военнопленных, одетых в новенькую офицерскую форму. Оба чистенькие, здоровые, держались гордо и независимо. Переступив порог, они окинули брезгливым взглядом камеру и ее обитателей и, немного постояв, сели на самый краешек нар. Возмущенный такой наглостью, Бубновый Туз втянул голову в плечи, набычился, как бы готовясь к прыжку, и приказал прибывшим подойти к нему и сдать все ценные вещи.
— Мы офицеры, к тому же дворяне, — пояснил по-немецки брюнет с живыми карими глазами.— На нас распространяется положение Международной Женевской конвенции об обращении с военнопленными...
Бубновый Туз, не дав французу договорить, огрел его палкой по голове. Второй пленный шагнул вперед, чтобы вступиться за товарища, но получил пинок в живот и, не удержавшись на ногах, упал.
— Встать!— гаркнул староста.— Обыскать этих свиней!
Стодвадцатьтрикуплета забрал у французов часы, деньги, авторучки, сигареты, зажигалки и все это передал старосте. Снимая с шеи француза медальон на золотой цепочке, заглянул ему в рот и воскликнул:
— Пан староста, здесь рыжьё!*
Тот достал из-под матраца плоскогубцы и, подскочив к узнику, залез ими в рот. Послышался скрежет, хруст, и несколько золотых зубов в мгновение ока очутились в руке Бубнового Туза. Француз взвыл от боли.
*Золото (воровской жаргон).
— А теперь давайте поговорим начистоту, — уже миролюбиво обратился к французам удовлетворенный добычей Бубновый Туз. — Во-первых, вы подняли шухер в камере; во-вторых, не сдали ценностей и тем самым обокрали немецкое государство, за это вас надо бы повесить. Ваше счастье, что я добряк. Как тебя звать?
— Жан,— прошамкал окровавленным ртом француз.
— А тебя?
— Жак.
— Так вот. Ты, Жак, лезь под нары и сиди там, пока я не скажу. А ты, беззубая холера, садись на парашу, будешь вместо крышки.