— Кого вы ищете?— спросил Жора.
— Земляков, киевских,— ответил узник с буквой «R» на винкеле. Он был среднего роста, широк в плечах. На лице его, хмуром и суровом, выделялись пшеничные усы, подстриженные щеточкой.
— Вот ваш земляк, только он очень болен,— сказал обо мне Жора.
Оба незнакомца подсели к нам, проверили номер на моей куртке, сверили его с клеймом, вытатуированным на левой руке, потом нащупали пульс, и только после этого русский сказал:
— Его мы и искали. Мы от дяди Вани. Звать меня Антонычем. А это мой друг Ганс. Мы работаем в пошивочных мастерских.
У меня сразу отлегло от сердца. Заметно повеселел и Жора.
— Пошли в помещение, время не ждет,— сказал Антоныч.
— А вы знаете, какой у нас блоковый? Если попадемся ему на глаза...— забеспокоился Жора.
— Да знаем, но мы найдем к нему ключ...
Меня поддерживали с двух сторон, но я с трудом передвигал ноги. Перед глазами качалась земля и плыли оранжевые круги.
Перед входом в блок сидел дневальный.
— Мы по делу,— с независимым видом сказал Антоныч и ткнул ему в руки пачку сигарет. Ошарашенный щедростью гостей, дневальный вскочил, вытянулся в струнку и ни с того ни с сего гаркнул:
«Яволь».
Надо сказать, что табак и сигареты в лагере были самой дорогой и самой ходкой валютой, которой можно было подкупить любого блокового, капо, писаря, не говоря уже о более мелких холуях. В Освенциме даже пайку хлеба можно было выменять за две сигареты в любом блоке, в любую пору дня и ночи.
Вторая пачка сигарет развязала язык дневальному, который оберегал сон и покой штубового Зингера и плюгавого Вацека. Он сказал, что пана штубенэльтестера и пана шрайбера должен разбудить через час, а пана блокэльтестера, то есть Пауля, который жил в отдельной комнате, никто, кроме Вацека, будить не имеет права. Обычно он спит до обеда.
Получив информацию, мы пошли в глубину лабиринта из четырехъярусных нар, где было наше с Жорой место.
Тут меня раздели догола, и Ганс, который оказался хирургом, внимательно осмотрел раны, ссадины и кровоподтеки на моем теле. Кроме большого количества ран на руках, бедрах и на спине, которые я получил на «объекте икс» и в краковской тюрьме, у меня было уже и два освенцимских «гостинца»: твердый распухший рубец на пояснице и большая рана на голове. Семь пальцев, под ногти которых садист Краус вогнал остро заточенные спички, гнили, не заживая.
— Нужно снять ногти на семи пальцах, очистить их от гноя, вправить сломанные мизинцы, поставив на них шины, и продезинфицировать все раны...— тоном, не допускающим возражения, сказал Ганс.— Для операции у меня есть все,— он похлопал рукой по вместительной кожаной сумке, откуда торчали слесарные инструменты.— Все, кроме обезболивающих средств. Тебе, мой мальчик, придется немного потерпеть. Согласен?
Возражать было бессмысленно. Меня накормили и напоили настоящим черным сладким кофе. Это должно было немного взбодрить, придать сил.
Операции я не страшился. Пугало другое: а вдруг наскочит кто-нибудь из эсэсовцев или Пауль? Я понимал, что Ганс и Антоныч помогали мне, подвергаясь смертельной опасности, и сказал им об этом.
— Волков бояться — в лес не ходить,— сурово ответил Антоныч.
Операция, длившаяся более часа, была мукой страшнее всех пыток, которые мне довелось испытать. Когда я не выдерживал и начинал кричать, Жора зажимал мне ладонью рот, и я только мычал, корчась от боли и теряя сознание. Тогда я словно сквозь кровавый сон слышал успокаивающий голос Антоныча:— Терпи, терпи, казак...
И под конец слова Ганса:
— Нох айн маль, нох айн маль, ганц веник, унд дан нихт мер, унд дан фертик...*
*Еще разок, еще разок, совсем немного, и все, конец... (нем.).
Погрузившись в небытие, я ощутил, что боль, которая так мучила меня, резко спала. Я пришел в себя, открыл глаза и увидел, что лежу на нарах, а надо мной склонились Мои спасители... Удивительно четко заработал мозг: как же благодарить мне этих людей?
Смоченным в спирту бинтом Ганс вытирал свои окровавленные руки и устало улыбался. Он напомнил мне тех немцев из аварийной команды на шахте «Гогенцоллернгрубе», которые откапывали нас во время обвала.
— Мне уже не больно, — сказал я сквозь слезы.
— Я знал, я верил, что выдержишь, а ты должен верить, что поправишься. Фашисты мучили тебя, чтобы отнять жизнь, я же вынужден был еще раз тебя помучить, чтобы жизнь вернуть. Не взыщи, мой мальчик...— сказал Ганс, как бы прося прощения.
Я смотрел на Ганса так, как смотрят на человека, которого хочется запомнить на всю жизнь. У него был тихий голос, мягкие, интеллигентные манеры, приятное лицо, голубые чистые глаза. Стальными опилками отливала преждевременная седина... Позже я узнал, что Гансу было всего тридцать лет.
Не знаю, где теперь живет и что делает хирург из Кельна бывший узник Освенцима коммунист Ганс Максфельд. Если он жив, то пусть узнает, что я, а вместе со мной и сотни освенцимских узников, которым он спасал жизнь, склоняемся перед ним за его высокое мужество, душевную доброту, человечность,
Они сердечно простились со мной и ушли, а я лежал и думал о том, что все-таки на свете много хороших людей...
Через каких-нибудь полчаса в шлафзале появились штубовый, Вацек, Жора, а за ними снова Ганс и Антоныч. Они направлялись ко мне. Я было попытался встать, но Плюгавый великодушно махнул рукой: лежи, мол! И я понял, что вопрос обо мне решен.
— А-а, это хундертайнундрайсикхундертайнундзехцик!— воскликнул Плюгавый. — Тем лучше. Вчера блокфюрер благожелательно отнесся к нему, а я дал ему добавку зуппе. Сегодня — все видели — я пожалел его и не послал на работу в штрафную команду. А с Паулем сами договаривайтесь, а то в случае чего... Вы меня не знаете, а я вас...
Таков уж был Плюгавый Вацек. Он мог прикинуться кем угодно, даже сестрой милосердия, мог оказать и настоящую помощь — за соответствующую мзду, конечно. И возможности у него были большие, поскольку он являлся третьей фигурой в блоке после блокфюрера Ауфмайера и блокэльтестера Пауля. Этот сухопарый, замшелый сморчок, плешивый и тощий, как бездомная собака, обожал взятки. Любил брать, но умел и давать, за что прочно сидел на занимаемой должности, и это ни для кого не было секретом. От него зависело многое. Потому-то мои друзья и решили использовать Плюгавого.
Я заснул. Проснулся, поворачиваю голову — мне улыбается Жора и показывает взглядом на две миски супа, пайку хлеба и кусочек колбасы. Оказывается, все это он раздобыл для меня у Плюгавого.
Пока я ел, друг рассказал мне об условиях договора между Гансом и Антонычем, с одной стороны и Вацеком и штубовым Зингером — с другой. Ганс и Антоныч недаром слыли бывалыми гефтлингами. Когда они зашли к Вацеку и штубовому Зингеру, те вначале встретили их неприязненно. Но после того как Ганс дал им по три пачки сигарет, проминенты сразу же раздобрились.
— Вы прекрасно понимаете,— начал Ганс,— что в лагере человек без связей и друзей — ничто. Наше знакомство может быть обоюдно выгодным. Это мой друг Иван,— Ганс показал на Антоныча.— Он старший портной пошивочной мастерской и может сшить вам по костюму. Костюмы будут люкс. Я же дам вам по две пары шелкового белья, а как задаток примите подарок,— с этими словами Ганс выложил перед эсэсовскими холуями электрический чайник. Следует заметить, что электрические чайники ценились проминентами на вес золота. В них они готовили себе чай, кофе, кипятили воду — сырая вода в Освенциме была непригодна для питья.
— А что вы хотите взамен?— спросил Вацек, которому такой деловой разговор пришелся явно по душе.
— Немного,— ответил Ганс.— В вашем блоке живет брат Ивана. Сейчас он болен. Нужно ему помочь стать на ноги, чтобы он немного окреп. Сделайте его дневальным или раздатчиком пищи. А пока он поправится, надо, чтобы его не замечали.
— Согласны,— ответил и за штубового и за себя Плюгавый.— Только пусть выходит на аппели и другие построения, которые будет проводить Ауфмайер.
— Ну что ж, договорились,— обрадовался Ганс.
— Слово гонору!* — с пафосом воскликнул Вацек.
* Слово чести! (полъск.).