Взять Антоныча. Внешне замкнутый, немногословный, суровый. Никогда я не видел улыбки на его лице. Но это был человек необычайной душевной доброты, а главное — удивительно находчивый, смелый и решительный. В любой ситуации он готов был прийти на помощь. Любое дело, каким бы опасным оно ни было, он доводил до конца, не страшился риска, причем риск он брал на себя и не старался переложить его на плечи другому. Однажды я сказал ему об этом. «Да брось ты...— отмахнулся Антоныч,— больше всех рискует трус, а мы не должны быть трусами». «Смелого пуля боится, смелого штык не берет»,— было его любимой пословицей и, вероятно, девизом.
А коммунист ленинской закалки, бывший комиссар полка дядя Ваня был страстным агитатором, неутомимым пропагандистом. Прекрасный лектор, дядя Ваня проводил политическую работу среди людей всюду, куда забрасывала его судьба. Он был бесстрашный и в то же время осторожный, рассудительный. Ни на минуту не сомневался он в нашей победе, верил в неминуемый разгром гитлеризма и вселял эту веру в других.
А взять Ганса! Долгие годы заключения и самые изощренные пытки и муки не очерствили его сердца, не пошатнули его убеждений. Он в лагере был добрым, я бы сказал — трогательно ласковым ко всем друзьям и пациентам, оставаясь неизменно спокойным и уверенным в любой ситуации. Он был настоящим интернационалистом, настоящим тельмановцем-антифашистом.
Животворным вихрем ворвался Жора в мою жизнь, подхватил, покорил и повел за собой. Жора никогда не грустил, не падал духом и этим во многом напоминал Стася Бжозовского. Дружба с ним широко раскрыла мою душу навстречу людям и всему хорошему, что есть в них. Пример Жоры научил меня, что нужно жить не для себя, а для людей, тогда и твоя жизнь будет стоящей. Времени у нас с Жорой было достаточно, и мы разговаривали часами.
Передо мной раскрылась трагическая история целой семьи.
Во время похода пилсудчиков на Украину в 1920 году один из польских жолнеров, Адам Тшембицкий, добровольно перешел на сторону Красной Армии. Польский рабочий не хотел воевать против братьев по классу — украинских и русских тружеников. В 1922 году судьба забросила его в Одессу, где он познакомился с девятнадцатилетней красавицей Оксаной Чередниченко, дочерью портового грузчика. Отец Оксаны, кичившийся тем, что в гражданскую войну воевал в дивизии самого Котовского, и слышать не хотел, чтобы его единственная дочь вышла замуж за тридцатисемилетнего скитальца без роду и племени. Но у Оксаны был характер отца. Наперекор ему она ушла к Адаму и стала его женой. Через год у них родился сын, которого назвали Георгием. Оскорбленный непослушанием дочери и стремясь заглушить нанесенную ему обиду, старик начал все чаще и чаще прикладываться к чарке. Вскоре он погиб — в пьяном виде угодил на работе под контейнер.
Тяжело пережив смерть отца, Оксана еще больше приросла сердцем к своему Адаму, и оба не могли нарадоваться на сына. Жили они в тихом одесском переулке. В их доме был собран целый интернационал: украинцы, русские, турки, поляки, ассирийцы, болгары, евреи, армяне. Маленький Жора целыми днями играл с их детьми и был всеобщим любимцем. Уже в пять лет мальчуган проявил незаурядные способности к языкам, а в пятнадцать свободно разговаривал на русском, украинском, польском, болгарском, армянском и еврейском. Ему предсказывали большое будущее.
Когда он был маленьким, чтобы не оставлять его дома без присмотра, мать не раз брала мальчика с собой на работу. А работала она официанткой в ресторане. Там играл оркестр, выступали певцы. Жора полюбил музыку, пение. Через несколько лет, обладая удивительно красивым голосом и природными способностями полиглота, он уже хорошо исполнял песни на многих языках.
Началась война. И уже в июле 1941 года солдат Георгий Трембицкий (так была записана его фамилия в паспорте) защищал Одессу. В ночь с 15 на 16 октября последние корабли с ранеными на борту взяли курс на Крым. В море их разбомбили немецкие самолеты. Корабль тонул вместе с ранеными. Жора отлично плавал и мог часами держаться на воде. Его подобрал румынский катер и доставил в лагерь военнопленных. Георгий взялся изучать румынский язык и через месяц уже мог довольно прилично разговаривать с румынами, а еще месяц спустя его назначили лагерным переводчиком.
— Честно говоря,— рассказывал Жора,— жил я там неплохо. Мне даже предлагали надеть мундир солдата румынской армии и занять должность переводчика при одной из румынских воинских частей. Передо мной открывалась карьера и сытая жизнь предателя Родины... Но разве мог я стать изменником?
Через некоторое время переводчик румынского коменданта лагеря военнопленных, запасшись соответствующей справкой, бежал и пробрался в родной город.
Холодная и голодная зима 1941/42-го в Одессе запомнилась Жоре навсегда. Дома он не застал матери. В квартире хозяйничали румынские солдаты, которые изрубили и сожгли всю их мебель. На пол они навалили сена и валялись в нем, как медведи в берлоге. На Жорин вопрос, где его мать, румыны ответили, что до них здесь побывали немцы, а где пройдут немцы, там румынам, мол, делать уже нечего.
Город стал настороженным, чужим. Жора решил во что бы то ни стало разыскать мать. Но сперва нужно было где-нибудь устроиться, найти знакомых. Неожиданно на улице он встретил бывшего соседа по квартире — армянина Арташеса. Старик был в грязных лохмотьях, невероятно истощен и измучен. До войны он работал сторожем в рыболовецкой артели и не раз, бывало, угощал Жору вкусной рыбой. Сейчас Арташес расплакался и несколько минут не мог связать двух слов.
Жора спросил о матери,
— Ты разве не знаешь?— удивился Арташес.— Только как это тебе сказать?— Он угрюмо надвинул шапку на глаза. Наступила пауза, долгая, мучительная. Жора схватил старика за руки.
— Нет ее!— глухо выдавил Арташес.— Фашисты хватали всех подряд... Забрали и ее вместе с евреями... Я спасся... Я спасся случайно, спрятавшись в кочегарке...
У Жоры потемнело в глазах, черным стал весь свет и собственная жизнь показалась ничтожной, бессмысленной и никому ненужной. Не помнил, как расстался со стариком-армянином. Потом никак не мог понять, как и почему очутился возле домика своего школьного товарища Гриши Воробьева.
Гриша не ожидал встречи и явно растерялся. Но все же пригласил Жору в дом. Там его встретила низенькая полная женщина.
— Кого это ты, сын, ведешь на ночь глядя?— раздраженно спросила она.
— Да это же Георгий, учился со мной...
— Никого не знаю и знать не желаю. Не такое нынче время, чтобы гостей водить...
В доме пахло борщом и печеным.
Не говоря ни слова, Жора повернулся и ушел. Потом сожалел о своем поступке: люди могли подумать, что он выдаст их немцам. И как же он был поражен, когда после очередной облавы группу одесситов, в которой находился и Жора, конвоировали на вокзал полицаи, среди которых он узнал отца и сына Воробьевых!
В заколоченных вагонах, как скот, привезли их в Германию. Там Жора попал на угольную шахту в Лотарингии. Работал вместе с французскими военнопленными, за несколько месяцев изучил их язык. Стал членом подпольной организации, помогал устраивать побеги советских и французских военнопленных. Когда гестапо напало на их след, бежал в начале лета 1943 года. Безупречное знание немецкого помогло ему добраться до Бреслау. Но невдалеке от этого города его все же схватили и отправили в обычный ост-лагерь, узники которого работали на цементном заводе где-то поблизости Свентаховиц.
26 июля Жора бежал из этого лагеря, но сутки спустя его поймали и отправили в тюрьму города Бреслау, откуда переправили в Освенцим на «пожизненное перевоспитание».
В тюрьмах и лагерях Жора встречал людей различных национальностей. Это давало ему возможность удовлетворить свою ненасытную страсть к изучению языков, запоминать их песни.
Ни в Освенциме, ни после у меня не было повода разочаровываться в Жоре. Удивительным, необычным человеком был Георгий Трембицкий. При всей своей доброте и деликатности, при всей своей романтичности он мгновенно преображался и, где нужно, становился твёрдым, принципиальным, непримиримым. А ведь ему было всего двадцать лет!