Среди просителей два любопытных субъекта: один молодой саксонец, оказывающийся ни русским, ни германским подданным. Его родитель, принимая с младшим сыном русское подданство, исключил старшего сына, хотя и несовершеннолетнего, чтобы тому не пришлось отбывать воинской повинности. Теперь отец и младший брат умерли, и он является наследником. Но он нелегальный, беспаспортный и принят в поселенцы быть не может, тем более что теперь немцам селиться больше не дают. Проживает он по снисхождению властей, и вот бедный малый со слезами на глазах просит допустить его к отцовскому наследству и «принять в русские». Снисхождение ему, кажется, будет сделано.
Другой — старик русский, николаевский солдат, по фамилии Поцелуев. Он имеет четырех сыновей и лет двадцать уже дожидается отвода ему земли и приписки к какому-нибудь селению. Немцы согласны его принять, потому что старик хороший, но у него, по-видимому, не в порядке документы. «Снисхождение» было дано и здесь.
Поздним вечером экспедиция добралась до Джубги, большого селения с церковью, постами таможенным и пограничной стражи, базаром наподобие городского, пятью или шестью, правда примитивными, лавками и станцией англо-индийского телеграфа. Телеграф этот на основании особой конвенции проложен на средства английского правительства через весь Кавказский хребет до границ Персии, имеет собственную администрацию, станции и охрану. Русские ни казенные, ни частные депеши не принимаются. В виде особой любезности, которую желал оказать экспедиции заведующий Джубгской станцией, было предложено предоставить линию в ее распоряжение между 7 и 8 часами утра для передачи депеш на ближайшую русскую правительственную станцию в Туапсе. Любезностью этой, однако, не воспользовались.
Укладываясь на ночлег, отведенный мне в доме «старого жителя», некоего коллежского регистратора Манжелиевского, я почувствовал первые приступы лихорадки. Лихорадка на этом берегу особенно для свежего, приехавшего из внутренней России человека, — чрезвычайно неприятная вещь. Схватить ее легко при малейшей неосторожности, например, полежав на земле, или выпив стакан сырой воды, и затем она будет трепать и истощать человека целые месяцы. Выезд экспедиции был назначен ранним утром, я чувствовал себя плохо и испросил разрешение остаться в Джубге до парохода, на котором можно было, обогнав экспедицию, присоединиться к ней в Сочи.
Я не жалею об этом пропуске нескольких дневных перегонов, в течение коих наша экспедиция осмотрела Туапсе, Ольгинское, Аше — имение господина Сибирякова в аренде у барона Штейнгеля, замечательное своими винами, и Государево имение Дагомыс. За это время я имел возможность исследовать поглубже некоторые здешние отношения, услыхать и увидеть то, чего не увидишь во время сравнительно коротких остановок экспедиции.
Мое первое знакомство было с начальником поста пограничной стражи господином Лейхтом и его женой, представляющими те драгоценные типы русских людей, встретить которые во всей чистоте можно только в глуши и на далекой окраине. Он — боевой офицер из той стрелковой части, которая спасла Шипку, на подводах подоспев к ней на выручку и которую турки называли кара-шайтанами, то есть черными дьяволами. Она — русская женщина, вышедшая замуж по любви за бедного офицера и сразу попавшая за пределы всякой культуры и комфорта в местечко Артвин на русско-турецкой границе, где сообщения самые лучшие верхом, где нет ни портних, ни повивальных бабок, ни прачек, ни кухарок и где за всех отвечает молодой, почти рекрут, денщик, поначалу не умеющий делать ровного ничего.
А. А. Лейхт провел меня в дом, отрекомендовал своей жене и собравшимся (в этой единственной интеллигентной семье приют всем и каждому), и тотчас же, забрав револьвер, шашку и непромокаемый плащ, уехал на фелюге в Туапсе по служебному делу.
Казалось бы, что же тут особенного? Да дело-то в том, что Черное море, вчера еще спокойное и гладкое, в эту ночь заревело и взволновалось так, что два больших парохода с севера и юга не могли пристать в очередной рейс.
Между тем вся фелюга представляет небольшую лодку на четырех гребцов. Утонуть на ней в такую погоду ничего не стоит, и тонут чуть не каждый раз фелюги и целые кочермы. И вот, попрощавшись с мужем, М. С. Лейхт до самого его возвращения не будет знать, жив он или нет, а случись что-нибудь, и уведомить некому, разве выбросит казенную лодку на берег.