Голос его истончился до комариного писка и пропал.
Я же скоро пожалел, что спугнул его. Небось, этот Анаксимен, обитающий в неведомых пространствах, где дуют вселенские ветра, мог бы почитать мне новые стихи Анакреонта, сочиненные там… или поведал бы мудрые мысли тех, что «за внешней сферой». Наверняка они пришли к новым любопытным умозаключениям за минувшие-то две с половиной тысячи лет.
Да! Я ведь спросил его тогда:
— Позвольте, вы действительно философ или только тезка того мудрого милетца, что изобрел гениальное объяснение устройству нашего мира?
Он ответил:
— Я был философ, но это тяжело — мыслить две с половиной тысячи лет. Теперь я просто одинокий странник… пастырь душ человеческих.
«Пастырь — это что-то вроде священника? — размышлял я теперь. — Батюшка Анаксимен, моли Бога о нас… и о граде нашем заблудшем, и об этой несчастной улице, по которой иду, заселенной страждущими людьми…»
Нет, Новая Корчева не спала. В городе торжествовала жизнь во всех ее проявлениях: по телефонным проводам летели матерные слова, плескалась в ваннах прозрачная вода, холя и лелея обнаженные тела, постанывали пружины кроватей и диванов, тут и там совершались преступления всех степеней тяжести при многообразии отягчающих обстоятельств; кухонные ароматы плыли по вентиляционным трубам, нагло и бесцеремонно попирались нормы нравственности, Уголовный и Гражданский Кодексы, правила уличного движения…
Все шло своим чередом: распутники становились любовниками, взяточники богатели, воры изнывали в азарте, а те, кому крупно не повезло, становились покойниками…
Дождь немного унялся, но ветер не утихал; низко и стремительно неслись облака, тяжелые, сырые. Последние листья срывало с деревьев — в этой части сквера липы и клены уже взрослые, место тут по вечерам-то глухое и разбойное. Обычно, шагая тут в темноте, я бываю готов ко всяким неожиданностям; но нынче непогода, потому никого нет — ни злодеев, ни их жертв.
Однако же на одной из скамеек — надо же! — сидело несколько фигур под зонтиками; сначала-то я принял за молодежную компанию, но это оказались женщины отнюдь не юного возраста. Растрепанные от ветра, как ведьмы, они говорили довольно громко, будучи уверенными, что прохожих в такую погоду нет и никто их не услышит. Одна расположилась этак вольготно, откинувшись на спинку скамьи, а две другие сидели по сторонам от нее как курицы на нашести, готовые подняться каждую минуту. Я услышал, как эта средняя говорила:
— И вот когда я к вам приду с ревизией-то, вы тут мне и подсуньте эти ведомости. Я сделаю вид… Мне главное, чтоб они были представлены, понимаете? А в акте запишу…
Я появился перед ними из темноты — говорившая женщина замолчала на полуслове, зонт ее качнулся таким образом, чтоб скрыть лицо; две другие оглянулись на меня с досадой и опаской.
«Вот выяснить бы ваши личности, — просто так, без всякого зла, подумал я. — Ишь, какие переговоры ведут под покровом-то ночной темноты да под дождичком! Небось, взятку передаете из рук в руки?»
— А тебе что за дело? — сказала одна из ведьм, каким-то образом услышав мои мысли.
Или я их высказал вслух?
— Шляются тут… — прошипела другая мне вслед.
Дождь и ветер и ночная темнота не могли замедлить живого течения жизни. Где ж тут ее замедлишь! Поди-ка… Может быть, как раз природные-то условия и способствовали ее проявлениям — сама природа была руководящей и направляющей силой.
По улице опять промчался шальной мотоциклист, рыцарь бешеной гонки по ночному городу, должно быть, начисто лишенный здравого рассудка. Или у него все-таки была какая-то разумная цель, которая мне неведома? Когда он осветил меня своей фарой, я покрутил пальцем у виска: мол, все ли у тебя дома, парень? Не поехала ли у тебя крыша? Вряд ли он заметил это: сектор обзора у него сузился до полосы дороги, по сторонам он не смотрел.
Да и вряд ли в этой оболочке из холодной резины, свиной кожи и металла заключалось живое человеческое тело — скорее всего, Госпожа Смерть в этаких доспехах рыскала по городу, без всякого смысла и расчета выискивая свою очередную жертву.
Дождь, утихнувший было, опять припустил, да и крупный, словно горох; некоторые капли даже подскакивали на асфальте: град. Я прибавил шагу; под ногами расплескивались лужи и шуршала опавшая листва.
На площади перед возвышением — это место в Новой Корчеве зовут «торговым центром» — в столь поздний час бодрствовала еще одна троица: толстый мужик в шляпе, сбитой на затылок, ругаясь грозно, порывался ударить другого, щуплого и увертливого, как бес; третий же, самый сильный, добродушно их разнимал; обширная физиономия того, что в шляпе, была прямо-таки свирепой:
— Хромай отсюда! Пришибу, гад!
Но маленький не очень-то его боялся, отвечал не менее грозно и тоже размахивал кулаками.
— Не столько дела у вас, мужики, — сказал я им, проходя мимо, — сколько ругани. Давно бы уж съездили друг другу по мордохарям да и разошлись по домам: спать пора.
Они оглянулись на меня и как-то сразу унялись. Более того, они мгновенно объединились, словно дерущиеся собаки, увидевшие волка.
— Че-во? — сказал один из них угрожающе и шагнул по направлению ко мне.
И двое других сделали то же, плечом к плечу.
Пришлось ускорить шаги, а то ведь накостыляют по шее втроем-то, хорошего мало. И вообще мне следовало вернуться домой. Зачем я вышел из квартирного тепла да уюта в этот холодный мир, где все мне враждебно? Поистине: никем же не мучимы, сами ся маем.
В переговорной комнате было почти пусто. Я по крайней мере пуста была кабинка, где телефон-автомат на Москву. Я зашел, долго крутил диск, все никак не мог набрать нужный номер. Но вот, набрав лишь цифры междугороднего телефонного кода, я услышал сквозь тонкий дребезжащий звон незнакомый голос. Я сказал «Алло!», голос замолчал, потом обрадованно отозвался и… заговорил стихами, от которых я опешил: он стал читать мои собственные стихи: «Юдифь! Я — Олоферн. Мы ветхозаветны…»
После того, как я однажды «созвонился» с Анаксименом из Милета, я не столь удивился. Но это был не Анаксименов голос — другой. Он очень уверенно и очень прочувствованно читал, как по написанному. Или выучил наизусть? Но откуда он добыл мои «Библейские мотивы», если я их нигде не публиковал? Он что, невидимо стоял у меня за плечом, когда я их сочинял?
— Вы кто? — спросил я, воспользовавшись краткой паузой.
— Я — Олоферн, полководец славнейшего из царей Ассирии Навуходоносора! — отвечал он гордо и заносчиво.
— Ты что, обложил своим войском и Новую Корчеву, как тот библейский городок?
Он не ответил и продолжал:
— Освященный, а не озаренный, — поправил я его. — И не любовью, а кровью. Вы обезглавлены, полководец, поэтому плохо запоминаете мои стихи, коверкаете их. Это ваша горячая кровь остывает на ложе. Святости в ней нет, но вы жизнью заплатили за свою военную дерзость, и кровь ваша жертвенна. Таков смысл.
Он послушно поправился: