«И, если уж говорить откровенно, то просто взяли и сломали человеку жизнь» — всё время думала Жиёль, и не удивилась бы резкому и гневному отказу от встречи. Но упираться или как-то иначе качать права «убийца государыни» не стал, согласился на интервью быстро и был предельно откровенен.
И слушая его историю, Жиёль как-то по-детски расстроилась и обиделась. Оказывается, врали не только художественные фильмы (с творцов какой спрос?), но и учебники истории, где черным по-ситторийски было написано «Приказ о ликвидации последней императрицы исполнил капитан Маэда Кай, офицер Штаба, подосланный с этой целью лично генералом Найто».
В обувной коробке нашелся оригинал их совместной с императрицей фотографии возле посольства Кинерима, вставленный в посеребренную рамочку.
— Жена моя, хорошая женщина, но слишком уж эмоциональная, ревновала помаленьку, не хотела это фото видеть, пришлось спрятать, — чуть смущенно пояснил господин Маэда. — Думаю, теперь можно уже и достать.
Он пережил супругу на десяток лет, но до сих пор носил обручальное кольцо. Это было трогательно.
Под фотографией лежала вырезка из какого-то журнала. Памятник, поставленный Последней Императрице в парке возле её бывшего дворца. Бронзовая женщина вся в облаке из летящих лент и волос опиралась на обнаженный меч. На постаменте были выбиты имена всех дворцовых ситтори, кого убили вместе с ней: слуг, поваров, придворных дам и милициантов. Всех до единого. И имя Хагуты Миёй там тоже было.
Жиёль этот монумент казался слишком романтичным для увековечивания памяти такой жесткой личности, какой была государыня Химара. В смысле, прежде, до этого интервью.
— А это, милая барышня, то самое письмо со стихом, — объявил господин Маэда и показал потрясенным ситтори знаменитый листочек бумаги.
— Найтль, снимай, снимай крупным планом, — взвизгнула репортерша. — Это же её почерк! Чудо какое. Как у вас получилось его сохранить?
— Я очень постарался, — широко усмехнулся бывший капитан ровными, слишком ровными и белыми для родной челюсти зубами. — Помру, мелкий отправит стишок в её музей, как договорено, а пока пусть тут полежит.
— Столько снято фильмов, столько пьес поставлено, и всё это неправда, — сокрушалась Жиёль. — Вам не обидно?
Старик задумчиво почесал белый кустик брови, снова пригладил бороду. «Какой он все-таки типичный арайни, — невольно подумала юная репортерша. — Как будто со старинной гравюры сошел».
— А чего обижаться? На что? На простое человеческое желание иметь не только великого героя, но и законченного злодея? Да, мне было очень больно от предательства генерала Найто, это верно. Но он своё уже получил.
Пленному генералу не позволили совершить самоубийство, а повесили на площади Сияющей Добродетели перед дворцом. При большом стечении народа. Там же сожгли все вывески, плакаты и надписи на арайнском, собранные по всей стране.
— А потом… — Маэда хитро подмигнул девушке, — вместо того, чтобы оправдываться каждый раз много лет подряд, я, благодаря вам, получил возможность рассказать всю правду стольким людям сразу. Государыня ведь обещала, что однажды это обязательно случится. Как в воду глядела.
Он вдруг замолчал и посмотрел в объектив снимающей его камеры, как пятьдесят лет назад зимним днем в оккупированном Хито, так же честно и открыто. Как человек с чистой совестью. И Жиёль поняла, что видел он сейчас не их молодые свежие мордахи и современную видеотехнику, а янтарные глаза государыни Химары, горящие на её белом, как снег, лице.
На эту маленькую кухню явилась сама Тишина, какая бывает только в храмах её таинственных богов, и нарушаемая лишь звонким писком кружащих в летнем небе стрижей. Но стрижам было можно.
— Вот ты, допустим, обычный стриж… — сказал капитан Маэда последней императрице Ситтори. И она его услышала.