Солнце уже освещало всю равнину, растревожив птиц, животных, людей; смешение звуков поднималось с земли, козы и овцы направлялись на косогор, пастушок заиграл на свирели -- мир успокоился. Скоро он доберется до растущего слева от дороги большого тополя и увидит свое любимое село --приветливую Кану. Еще безусым отроком, до того, как Бог запустил в него свои когти, сколько раз приходил он сюда с матерью на шумные праздники! Сколько раз с восторгом наблюдал он, как девушки из окрестных сел танцуют под этим большим, ветвистым тополем, а земля радостно гудит у них под ногами! Но однажды, когда ему было двадцать лет и он, волнуясь, стоял под тополем с розой в руке...
Юноша испуганно вздрогнул. Она вдруг снова появилась перед ним. Тайно любимая, несказанно любимая. На груди справа укрывала она солнце, а слева --месяц, и за ее прозрачными одеяниями восходили и заходили день и ночь...
-- Оставь меня! Оставь меня! Я предназначен Богу и иду на встречу с Ним в пустыню! -- крикнул он и двинулся в путь.
Он прошел мимо тополя, и Кана простерлась пред ним: низенькие выбеленные известью домики, квадратные веранды, казавшиеся позолоченными от разложенной на них кукурузы и сохнувших там толстых бутылочных тыкв. Свесив с края веранды голые ноги, девочки нанизывали на хлопковую нить пунцовые перцы и украшали ими дома, словно гирляндами.
Опустив взгляд долу, юноша поспешил миновать эту западню Сатаны, чтобы не видеть никого из знакомых и самому остаться незамеченным. Теперь шаги громко раздавались у него за спиной, ступая по мостовой, -- они тоже торопились.
Солнце взошло и заполнило собой весь мир. Жницы играли серпами, жали и пели. Пригоршни стеблей стремительно становились охапками, снопами, стогами, которые грудами возвышались на токах. "Доброй вам жатвы!" -- желал Сын Марии хозяевам, торопливо проходя мимо. Кана исчезла за масличными деревьями, тени корчились в их корнях. Близился полдень.
Сын Марин радовался миру, устремившись помыслами к Богу. И тут нежное благоухание свежевыпеченного хлеба ударило в ноздри. Он вдруг почувствовал голод, и, как только почувствовал, тело его встрепенулось: сколько лет он голодал, не чувствуя священного влечения к хлебу! И вот...
Его ноздри жадно втягивали воздух, он шел на запах, перескочил через канаву, перелез через изгородь, очутился в винограднике и увидел под дуплистой маслиной низенькую хижину, из-под соломенной кровли которой поднимался вьющийся клубами дым. Бойкая остроносая старушка суетилась, склонившись над небольшой печкой, сооруженной у входа в хижину. Рядом с ней стоял, упершись передними лапами в печку, черный с желтыми пятнами пес, который широко раскрывал голодную, зубастую пасть. Услышав шаги в винограднике, он с лаем бросился на пришельца. Застигнутая врасплох старуха обернулась, увидела юношу, и ее маленькие без ресниц глазки блеснули. Она обрадовалась, что одиночество ее нарушил мужчина, и так и застыла с лопатой в руке.
-- Добро пожаловать! -- сказала старуха. -- Ты голоден? Откуда путь держишь, скажи на милость?
-- Из Назарета.
-- Ты голоден? -- снова спросила старуха и засмеялась. -- Твои ноздри ходят, словно у гончей!
-- Да, я голоден, матушка, прости меня. Старуха была туга на ухо и не расслышала.
-- Что такое? -- спросила она. -- Говори громче!
-- Я голоден, матушка, прости меня.
-- За что я должна прощать тебя? Ни в голоде, ни в жажде, ни в любви нет стыда, ибо все это от Бога, молодец. Подойди-ка ближе," не стесняйся.
И она снова засмеялась, показывая свой единственный зуб.
-- Здесь ты получишь хлеб и воду, а любовь -- там дальше, в Магдале.
Она взяла с печной лавки один из круглых хлебов, лежавший отдельно от остальных.
-- Вот, это хлеб, который мы откладываем всякий раз при выпечке. Мы называем его "хлебом цикады" и держим для прохожих: это не мой, а твой хлеб. Разрежь его и ешь.
Сын Марии устроился на корнях старой маслины и спокойно принялся за еду. Как приятен был этот хлеб, как свежа вода, как вкусны данные старухой на закуску маслины с мелкими косточками, мясистые, словно яблоки! Он медленно жевал, ел и чувствовал, как его тело и душа соединяются друг с другом, становясь в этот час единым целым, вкушают едиными устами хлеб, маслины, воду, радуясь и насыщаясь вдвоем. Прислонившись к печке, старуха любовалась на Сына Марии.
-- Ты проголодался, -- сказал она, засмеявшись. -- Поешь, ты еще молод, а путь тебе предстоит долгий и трудный. Поешь, наберись сил.
Она отрезала ему еще краюху хлеба, добавила пару маслин и торопливо повязала платок, который соскользнул было, открыв облысевшую голову.
-- А куда это ты путь держишь, молодец? -- спросила старуха.
-- В пустыню.
-- Куда? Говори громче!
-- В пустыню.
Старуха скривила беззубый рот, взгляд ее стал злым.
-- В обитель?! -- крикнула она, неожиданно разозлившись. -- Зачем? Что ты там забыл? Разве тебе не жаль губить свою молодость?
Юноша молчал. Старуха тряхнула облысевшей головой и зашипела, словно змея.
-- Думаешь найти Бога? -- язвительно спросила она.
-- Да, -- чуть слышно ответил юноша. Старуха пнула путавшуюся у нее под ногами собаку и подошла ближе.
-- Эх ты, несчастный! -- воскликнула она. -- Бог ведь пребывает не в обителях, а в домах людских! Где муж да жена -- там и Бог, где дети да хлопоты, где стряпают, ссорятся да мирятся -- там и Бог. Не слышал, что говорят скопцы: видит око, да зуб неймет. Поверь мне, истинный Бог в доме, а не в обители -- Ему и молись. А всякий другой Бог -- для скопцов да лодырей!
Старуха говорила, распаляясь все больше, а под конец взвизгнула и, излив свою злость, успокоилась. Она тронула юношу за плечо.
-- Прости, парень. У меня тоже был сын твоего возраста, но однажды утром он повредился рассудком, открыл дверь, ушел из дому, отправился в пустыню, в обитель к Целителям, будь они неладны и да не исцелиться им никогда в жизни! Так я потеряла его. А теперь рот все пеку хлеб, таскаю его из печи, да только кого мне кормить им? Детей? Внуков? Осталась я древом засохшим.
Старуха на мгновение умолкла, вытерла глаза и заговорила снова:
-- Годами простирала я руки к Богу и все взывала:
"Зачем я только родилась на свет? У меня был сын, так зачем ты отнял его?" Я все взывала и взывала, да разве он услышит? Только однажды, в полночь на святого Илью, я увидела, как разверзаются небеса. "Взывай себе, если не надоело!" -- раздался громовой голос, и небеса снова сомкнулись. С той поры я и не взываю больше.