Устремив взгляд из-под полуприкрытых век в противоположную стену, на которой висел ремень с острыми гвоздями, юноша слушал. Из-за резкого, грозного голоса рыжебородого из соседней комнаты доносились приглушенные, хриплые звуки -- тщетные усилия престарелого отца: он шевелил устами, пытаясь заговорить. Оба голоса сливались в сердце юноши воедино, и вдруг ему показалось, что всякое человеческое усилие обречено на поражение.
Рыжебородый схватил юношу за плечо, встряхнул его:
-- О чем размечтался, полоумный? Ты слышал, что говорит брат твоего отца, почтенный Симеон?
-- Так Мессия не придет... -- проговорил юноша, устремив взгляд на только что изготовленный крест, залитый нежным розовым светом утренней зари. -- Нет, так Мессия не придет. Он никогда не отречется от рубища, не станет носить царского венца, а народ не бросится спасать его. И Бог тоже не сделает этого. Мессии не будет спасения. Он умрет в рубище. Все, даже самые верные последователи, покинут его, и он будет умирать в одиночестве на вершине пустынной горы, а главу его будет венчать терновый венец.
Рыжебородый повернулся и изумленно глянул на юношу. Одна половина его лица сияла, другая была покрыта мраком.
-- Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал это?
Юноша не ответил. Он соскочил с верстака -- было уже вполне светло, схватил горсть гвоздей и молоток и бросился к кресту. Но рыжебородый опередил его: одним прыжком он очутился у креста и стал яростно колотить по нему кулаками и плевать на крест, словно это был человек. Когда он обернулся, его борода, усы, брови кололи юношу в лицо.
- Тебе не стыдно? -- кричал рыжебородый. -- Все плотники в Назарете, Кане и Капернауме отказались изготовлять крест для Зилота, а ты... Тебе не стыдно? Не страшно? Что, если Мессия придет и застанет тебя за изготовлением креста для него? Что если Зилот, которого распинают сегодня, и есть Мессия? Почему у тебя не хватило мужества ответить центуриону, как ответили многие: "Я не изготовляю крестов, на которых распинают героев Израиля".
Он встряхнул отрешенного плотника за плечо:
- Что же ты молчишь? Куда ты смотришь?
Рыжебородый ударил юношу, прижал его к стене.
-Да ты трус, -- бросил он с презрением. -- Трус! Труc! Слышишь? Ты не способен ни на что!
Зычный крик рассек воздух. Рыжебородый оставил юношу и повернул свою образину к двери, прислушиваясь. Шум и гам, мужчины и женщины, многолюдная толпа, крики: "Глашатай! Глашатай!" В воздухе снова раздался зычный голос:
-- Сыны и дщери Авраама, Исаака, Иакова! Повеление властелйна! Слушайте и внимайте! Закрывайте свои мастерские и таверны! Прекращайте работу в поле! Пусть матери возьмут детей своих, а старцы -- посохи и ступйайте поглядеть! Ступайте поглядеть и вы калеки убогие, глухие и паралитики! Поглядеть, как карают тех, кто осмелился поднять голову против владыки нашего --императора, да живет он многие лета! Поглядеть, как умрет преступный мятежник Зилот!
Рыжебородый открыл дверь и увидел угрожающе молчащую толпу, увидел стоявшего на камне глашатая -- худощавого, с длинной шеей, с длинными ногами, с непокрытой головой. Увидев его, рыжебородый сплюнул:
-- Будь ты проклят, предатель! -- прорычал он и яростно захлопнул дверь.
Рыжебородый повернулся к юноше. Глаза его горели гневом.
-- Полюбуйся на сына твоего отца -- предателя Симона! -- произнес он со злостью.
-- Он не виноват. Это моя вина, -- скорбно сказал юноша. -- Моя.
И добавил:
--Из-за меня, мать прогнала его из дому... Из-за меня... И теперь, он...
Половина лица рыжебородого -- та, на которой был свет, - смягчилась, словно испытывая сострадание к юноше.
-- Как же ты думаешь искупить все эти прегрешения, несчастный? --спросил он.
Юноша ответил не сразу. Несколько раз он раскрывал уста, но язык не повиновался ему.
-- Собственной жизнью, своей собственной жизнью, брат Иуда, -- наконец с трудом произнес он. -- Ничего другого у меня нет.
Рыжебородый вздрогнул. В мастерской было уже достаточно света, который проникал через дверные щели и окошко в потолке. Большие, блестящие черные глаза юноши светились. Голос его был полон горечи и страха.
-- "Собственной жизнью"? -- Рыжебородый схватил юношу за подбородок. --Не отворачивайся, ты уже взрослый, так имей мужество посмотреть мне в глаза! "Собственной жизнью"? Что ты хочешь сказать?
-- Ничего.
Юноша молча опустил голову. И вдруг воскликнул:
-- Не спрашивай! Не спрашивай меня, брат мой Иуда!
Иуда взял лицо юноши в ладони, чуть приподнял и долго смотрел в него, не произнося ни слова. Затем он все так же молча оставил юношу и направился к двери. Вдруг сердце его встрепенулось.
Шум снаружи все нарастал. От топота босых ног и шлепанья сандалий шел гул, в воздухе стоял звон бронзовых браслетов на руках и массивных медных колец на щиколотках у женщин. Стоя на пороге, рыжебородый смотрел, как из узких улочек появлялись люди, вливались в толпу и шли вверх -- на другой конец селения, к проклятому холму, где должно было происходить распинание. Мужчины шли молча. Только ругательства иногда срывались из-за стиснутых зубов да палицы стучали о мостовую. Кое-кто сжимал спрятанной на груди нож. Женщины издавали пронзительные вопли. Многие из них сбросили с головы платки, распустили волосы, уже затянули причитания.
Толпу возглавлял почтенный раввин Назарета Симеон. Низкорослый, согнувшийся под бременем лет, скрюченный тяжкой хворью -- он страдал чахоткой -- раввин представлял собой жалкое нагромождение сухих костей, которое нерушимо держала, не давая ему развалиться, душа. Костлявые руки с громадными, словно когти хищной птицы, пальцами сжимали посох священника с двумя переплетающимися у навершия змеями и стучали им о камни. От этого живого мертвеца исходил дух горящего города. При взгляде на огонь, полыхавший в его глазах, казалось, что это дряхлое тело, состоящее из плоти, костей и волос, охвачено пламенем, а когда раввин отверзал уста, взывая "Боже Израиля!", над головой у него словно клубился дым. За ним следовали чередой, опираясь на посохи согбенные ширококостные старцы с густыми бровями и раздвоенными бородами. Далее шли мужчины, за ними -- женщины, и в самом хвосте -- дети, каждый из которых держал в руке камень, а у некоторых свисала через плечо праща. Все они шли одной толпой, издавая приглушенный, раскатистый гул, словно шумящее море.